Лучше журавль
Шрифт:
Селесте слушала его и набивала хворостом печку.
– Иди сюда, – произнёс Леонардо, когда опустела тарелка.
Женщина знала: когда у него такой густой голос, он хочет ласки.
– Мне сейчас некогда.
– В этом месяце ни разу, Селесте!
Леонардо швырнул в угол тарелку, вышел из дома. Разговаривая сам с собой, завалился в гамак на террасе.
Холод защекотал Селесте затылок. Женщина села на колени перед алтарём Пресвятой Чикинкирской.
– Как сказать ему? Научи, как сказать ему правду?
Она поплакала перед иконой, перекрестилась и вытерла щёки фартуком с запахом лука.
Утром
Леонардо пришёл к обеду. Обсосал бараньи рёбрышки до блеска, вымакал соус хлебом.
– …Торговец не обманул, конь был молод. Но на ногах жеребца я всё-таки прощупал наливы. Оглядел копыта: плоские и в трещинах оказались. Я в три раза сбил цену – такой годится разве что съездить до рынка. Даже плуг не потянет…
Селесте поставила перед мужем манговый пудинг. Леонардо закусил нижнюю губу и ей улыбнулся.
– Отвези меня на рынок, – выпалила она.
А в мыслях решила: «Больше нельзя тянуть время. Сегодня ему скажу. Если выгонит, будь что будет».
Уже затемно занесли в сени покупки. Пока Леонардо кормил коня, Селесте грела бульон и перетирала в ступке жёлтый перец, красные цветы, травы. Полила пряным соусом оленину на тарелках и присыпала зёрнышками граната. Обмакнула в соль края рюмок, разрезала пополам лимоны. Перед тем как сесть за стол с мужем, поглядела на угол с Пресвятой Чикинкирской.
Они выпили за здоровье, молча ели. За окном лягушки пели тоскливые песни высохшему болоту, конь шарил мордой в свежем сене. Когда с тарелок исчезло желе из туны, Леонардо поглядел на жену налитыми чернотой глазами. Селесте встала, но муж ухватил её за запястье и посадил к себе на колени. Поцелуй с запахом мескаля наполнил её грудь туманом.
– Что такое? Чего дрожишь?
Она зажмурилась и прошептала ему на ухо:
– Хочу, чтобы только ты и я. Всегда. Никого больше.
Руки Леонардо повисли вдоль тела.
– Не понимаю…
– Не хочу.
– Чего?
Она погладила себя по животу.
– Почему не хочешь?
– Не знаю. Хочу, чтобы только ты и я.
Леонардо заходил по кухне. Его голос из глубины груди доносился, как из подземелья:
– Никогда же не ошибался. Всегда умел выбирать хороших… Готовит вкусно, хозяйничает, молодая, ходит в церковь… Как не заметил подвоха? Должен же был заметить…
Бормоча, взял шляпу и исчез в темноте за дверью.
Селесте спрятала пылающее лицо в ладонях:
– Что же будет? Что теперь будет?
Между огней
Дорога, как и все дороги, думала за них,
прежде чем они успели на неё ступить.
Милорад Павич
В нашей лодке мы спим, прижавшись друг к другу, оттого и снится нам одно и то же: двадцать шесть хижин кривой деревни Ла-Вела. Там на
На Кюрасао никто не поёт песен. Тут мы тоскуем. Блас Мендрано тоскует особенно сильно – его женщина дальше всех, на Санта-Крусе.
– Если ночью пошёл дождь, – рассказывает нам Блас Мендрано, – никто не спит, люди сидят на крышах с вёдрами и тазами, собирают каждую каплю. И земли на Санта-Крусе нет. Привозим её с других островов, насыпаем в старые лодки, так и выращиваем бобы для своих тарелок.
– Как вы там живете? – спрашивает Луис Морено.
Блас Мендрано вздыхает.
– А ты думаешь, почему я пошёл на фруктовый челнок работать? Мой старший сын четвёртый год повторяет последний класс в школе. Я так распорядился: путь лучше сидит за партой, чем ловит черепах для туристов или стучит домино в беседке. Стоит заразиться ленью – её за всю жизнь не излечишь. Пообещал ему, что когда переедем на землю, отправлю его…
Блас Мендрано прервал свой рассказ – подошёл покупатель.
– Здравствуй, Крис, – говорю американцу в синей кепке.
Тот сухо кивает, щупает авокадо. Его жена нюхает дыни. Выбрали. Четыре глаза следят за стрелкой на весах. Пересчитали сдачу.
– Нас там тысяча человек на сто домов. Апельсины в ящике лежат просторней, чем мы живём на Санта-Крусе. Даже мертвецов возим хоронить на Тинтипан, другой остров. Набираем там кокосов – они спасают. И море пока позволяет себя рыбачить. Чего в нём только нет: лавраки, скаты, лангусты…
Блас опять замолкает, Эдуардо накрывает газетой игральные карты. Вдоль прилавков идёт старуха – мать губернатора Кюрасао.
Луис Морено подскочил к женщине с гроздью бананов.
– Сеньоре в подарок! Сладкие, как из рук Бога.
Фрукты отяжелили сумку, старуха убирается восвояси. Благодарно киваем Луису. Тот раскланивается, как артист после танца.
На Кюрасао мы не имеем права на радость. Наше место – за прилавком под красным навесом. Однажды Марсиано Лопес, хоть мы его и предупреждали, пошёл в бар на площади попить пива. Местные его оттуда прогнали. Мы, сидя в лодках, слышали их крики: «Проваливай отсюда, грязный венесуэлец». Да и женщины острова, как мы не угощали их клубникой и виноградом, никогда не отвечают нам на улыбки.
– …пообещал Наоми, что к осени увезу её и детей с Санта-Круса. Найду себе работу в Толу или Ковеньяс…
– Значит, перестанешь с нами плавать?
– Каждой женщине нужен муж дома. Живой муж, а здесь опасные воды.
Блас Мендрано трёт шею.
– Ну а ты когда женишься? – спрашивает меня Луис Морено.
– На ком? В Ла-Веле всех разобрали.
– Неужели? – ухмыляется. – А дочки трактирщика?
Нагибаюсь под прилавок, а у самого перед глазами картинка: Эстер Берия потрошит рыбу и вешает её попотеть на солнце. Рядом младшая, Стелла, давит лимон на улиток. Живых бросает в кастрюлю, а мёртвых – в море.