Лукреция с Воробьевых гор
Шрифт:
Слышала, как он открыл холодильник на кухне. Снова принес мне запас продуктов на несколько дней.
— Ну как ты сегодня? — спросил Володя, вглядываясь в меня. — Сварить тебе бульон?
— Я сегодня хорошая, очень хорошая, — бодро отвечала я.
И тут же про себя ахнула: забыла убрать бутылку со стола. Хотя оправдания были: вчера заехала Лена Мезенцева, и мы с ней за вечер выпили бутылку «Лидии», сущий пустяк. Случалось, я одна за вечер выпивала бутылку водки — и ничего.
Мой зять особенный, удивительный человек. Он может сидеть у меня часа три и не произнести ни словечка. Но с ним
Я сама не понимала, что со мной произошло. Наверное, устала и сломалась. Развод — довольно болезненная и гнусная процедура. Но почему-то я не сошла с ума, разводясь с Игорем, хотя чувствовала себя несчастной и раздавленной. С Карасем я и вовсе развелась легко и просто, даже почувствовала некое облегчение.
После развода я поселилась в этой квартирке. Карась не стал менять нашу трехкомнатную, а купил мне эту, в очень хорошем месте, на Таллинской.
— Толик поступил с тобой очень благородно! — первым делом напомнила Аська, приехавшая меня навестить. — И вещи все прислал, и денег…
Я кивнула в ответ. Наверное, бедный Карась чувствует себя виноватым. Дурачок, это я кругом перед ним виновата. Не нужно было выходить за него. Глупейший брак, потерянные годы. Хотела насолить Игорю, сделать ему больно. Для этого изуродовала свою душу, заставила себя жить с нелюбимым…
Прошло уже три дня после развода. Я обжилась, собиралась устроиться на работу. Лена подыскивала мне место в каком-то новом журнале. Ужасно стыдно было перед родными, особенно перед папой. Не знала, как на глаза ему показаться. Дважды разведенка, без детей, без настоящего дела. Самой себе я виделась стрекозой из известной басни.
Вдруг позвонила Люська и сообщила, что папа в больнице — инсульт. И я помчалась домой. Поймала такси и замучила шофера просьбами ехать побыстрее. Совесть меня уже истерзала. Сестрица была права: это моя бестолковая жизнь доконала папу.
Все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала. Когда я вошла в палату, он уже не разговаривал. Только посмотрел на меня долгим, беспомощным взглядом. Словно просил прощения за то, что помочь мне уже ничем не может. Этот взгляд невозможно было вынести, и я невольно отвернулась.
Мы просидели возле него весь вечер, но к ночи сиделка и дежурный врач нас выгнали: в палате четверо больных, душно, тесно, не до родственников. «Вы все равно ему ничем помочь не можете, придете утром», — сказал, как отрезал, доктор.
Люська плакала злыми слезами и ругалась:
— Какое убожество — грязь, теснота, больные даже в коридорах лежат! И мой отец в такой больнице? Завтра же перевезем его в Москву, в лучшую клинику.
Мама, какая-то безучастная, окаменевшая, равнодушно успокаивала Люсю:
— Тебе же доктор сказал, что его нельзя трогать.
Позже выяснилось, что мама скрыла от нас кое-что из сказанного доктором. Он велел быть готовыми ко всему, потому что жить отцу оставалось несколько дней. И еще мама
Но когда мы в полночь вернулись домой, заглянула тетя Катя, наша давняя соседка, узнать про отца. И рассказала нам с Люсей, как он, бедный, переживал из-за сокращений. По нашему поселку, просто как эпидемия, прокатилась волна этих сокращений.
— Он виду не показывал, но боялся. Я, говорит, Катя, в дворники пойду. А можно в Москве найти работу. Мало ли у нас народу всю жизнь ездит в Москву.
Кажется, тетя Катя хотела меня успокоить, но еще больше убедила, что сокращения не могли довести отца до инсульта. Такие мелочи никогда не выбивали его из колеи. Он жил только своей семьей, нашими проблемами.
Люся сразу же повисла на телефоне и принялась лихорадочно обсуждать с Володей, как им в ближайшие дни перевезти отца в московскую клинику. Там хорошие врачи, отдельные уютные палаты.
— Сколько же это стоит? — испуганно спросила тетя Катя, заваривая нам чай.
— Кажется, от ста пятидесяти тысяч в день и выше, — рассеянно отвечала Люся.
Папа умер под утро. Тихо, без мучений, просто заснул и не проснулся. Так, по крайней мере, говорила сиделка. В четыре часа он еще дышал, а в шесть ее позвал встревоженный сосед по палате.
— И никого не было с ним рядом. Может быть, он звал на помощь, задыхался! — рыдала Люся.
Я никогда не видела ее такой. Сестра злобно проклинала нашу бездарную медицину, равнодушных врачей, бедность и серость. И с тех пор Люся всем рассказывала, что наша совковая медицина убила ее отца. Знакомые верили и вспоминали другие вопиющие примеры некомпетентности и жестокости эскулапов. Но я-то знала, что это не так. Отец страдал из-за меня. Мои разводы, мой выкидыш — вот причина его инсульта.
Папу похоронили. Я стояла на краю его могилы и думала: лучше бы меня закопали в землю, а не его. Ничего не видеть, не слышать, обо всем забыть — какая благодать!
Я осталась совсем одна, как пенек в лесу. У меня целая толпа родных и подруг. Сестра, мама, Володя не дали бы мне пропасть, умереть с голоду. И все же не одинокой я была только с Игорем, и с отцом я не чувствовала одиночества. А еще я бы никогда не стала одинокой, если бы был жив мой ребенок.
В общем, я кое-как высидела поминки, вернулась домой, легла на диван и пролежала так много недель. При воспоминании об отце, о его прощальном молчаливом взгляде меня всю корчило и ломало, как от нестерпимой боли. Но самое страшное — это тоска. Черная, дремучая. От которой только одно спасение…
В тот день я чувствовала себя намного лучше. Лена Мезенцева, несмотря на свои обычные жалобы, все-таки донор и всегда привозит с собой кусочек покоя и умиротворения. Я налила кофе, мы с Володькой выпили по чашечке, пока он варил для меня куриный бульон. Володька отметил мое доброе расположение духа и похвалил Лену. Аську он не любил.
Наконец я решилась и жалобно, робко попросила зятя:
— Володя, завтра исполняется пять месяцев со дня смерти папы. Надо бы помянуть. Сходи-ка в гастроном. Купи коньяк, три бутылки хорошего красного вина и ветчины, сыру, рыбки.