Лунная походка

Нефедов Сергей Михайлович

Навсегда, навсегда прощай детская беспечность.

Навсегда, навсегда прощай юношеская мечтательность.

Прощай.

Уши

Я катаюсь по полу, зажимая уши как рану. На полу лежал он, зажимая уши как рану. Среди них, живущих в соседних квартирах, ты катаешься по полу, зажимая уши как рану. Мы живем по-соседству в рядом расположенных квартирах, а он катается по полу, зажимая свои уши как рану. Ты же знаешь, за стенкой живут они, но они не катаются по полу, зажимая уши свои как раны. Каждый начнет кататься по полу, зажимая уши как раны. Зажимая свои уши, кататься слева направо или справа налево? Я не знаю, я просто катаюсь по полу, зажимая уши как рану. Как, но не рану. Нет, значит, раны.

Тебе кажется. Ему кажется. Мне кажется. Пройдет. Все проходит. Нечего кататься, зажимая уши как рану. Нечего-нечего, уши-уши, как рану-как рану, зажимая-зажимая, по полу-по полу, кататься-кататься, кататься-кататься, кататься.

Грохот

Одиночная прогулка вдоль моря в выходной в ненастную погоду, разве что дождя не было. На обратной дороге от Яффо, поднимаясь по каменным ступеням, я услышал гулкие удары, похожие на барабан. И точно, по металлическому ящику из-под чего-то стучал лохматый парень в одежде ночующего на асфальте. Грязное море шипело и грохотало о камни волнореза у него за спиной. Брызги поднимались так высоко, что, казалось, чайки уворачиваются и пролетают между переливающимися кусками морской воды. Он стучал по высокому ящику на безлюдном побережье. Затем достал две палки, и грохот с еще большей силой обрушился на мою голову, на чаек, на песок и безжалостный закат, просверливающий его с барабаном. Он покраснел от натуги, жилы надулись на его шее, казалось, сейчас что-то не выдержит и лопнет, жилы на шее, поверхность ящика, мои перепонки, само существование, обрушатся миллионосвечёвые гостиницы, как взорванные айсберги, с куколками-людьми, разлетающимися подобно чайкам, в своем вращении образующим гигантский ажурный чулок, спадывающий со стройной ножки, ноги, ножищи, под которой мы ничего не значащая мелочь.

О да. Но я отвлекся. Ударник отпнул свой нестерпимый ящик, на какой-то миг я оглох от тишины, и лишь некоторое время спустя донеслись шипенье волн, плеск воды и его голос, он пел по-английски. Может, он был из Англии, английский бомж пел, зайдя в воду (он был босиком, елы-палы!), пел, раскинув руки, рыча, посылая, тыча в светило.

Наконец мне наскучил весь этот бред, я пошел своей дорогой (без определенного места работы). Вот так и мне следует грохотать в пустоту, всю сосущую пустоту следует заполнять грохотом, иначе пропаду.

Писака

Пишу. Зачеркиваю, вырываю, комкаю, жую зубами, плюю в написанное, однажды высморкался в бумагу, много раз использовал в качестве… Проходит какое-то время, и вспоминаешь, как воспарял и удивлялся тому, как выходило, и это одно держало на поверхности. Во всем остальном можно уступить, чтоб быть последним (и свободным). Когда читаешь о преуспевающем художнике, высморкайся в бумагу, на которой это написано.

Люля-кебаб

Это было давно, нас тогда еще носили под сердцем во флакончике с плотно подогнанной крышкой. И лишь изредка по особым датам нашего календаря нас выпускали поплескаться в шаечке, поиграть с целлулоидным не тонущим попугаем. Попугай, теплая водичка из чайника прямо на макушку доставляли такую дикую радость, что казалось, во всем мире просто ничего лучшего не может быть.

Это потом нас гнали строем под веселые песни «Песняров». Любой кусочек из их слащавых песняков вызывает судорожную тошноту, и в какой бы компании юных, крутых, заводных девушек, так напоминающих о Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Токио, где за пластиковую карточку вам сделают восторг (почти как в шайке с попугаем), в какой бы компании ни находился, все равно эта грязь – «Песняры» – перебьет весь вкус к жизни. Под колючую проволоку и с автоматом ползком до цели и обратно, и грязь, забивающая рот, глаза, – все это под «Песняры». Наверное, это неизлечимо.

И эта четверка парней, как хо-хо-хо легко с авантюризмом, которой мы прощали всё: Харрисон облегчается, сняв штаны – как это мило! И мы пропитывались запахом новья – что впереди обязательно будет просвет. В конце концов не важно, что его отменили, важно, что мы верили, что, пропитавшись этой четверкой, можно жить дальше. Что тебе до исключения или заключения. Очень важно, что эта четверка перебила запах «Песняров»! Под четверку из Ливерпуля и под пули можно.

Родня тебя насильно трамбует с трухой. Это твоя Родина, сынок, беспредельная

как резьба на безразмерном болте. Сортир с дыркой на уровне глаза, эксклюзив, параша. Вы состоите в браке?… (Ненужное вычеркнуть.) У меня запой от одиночества, вас не… в подъезде? Вам постоянно хочется этого, красивая девушка, не правда ли, а теперь представь себе как она… (Ненужное вычеркнуть.) Вам нравится, как вас прижимают невольно в общественном транспорте к прелестному созданию, какой гроб, какого цвета вам по душе? Вы никогда не уступаете места, кроме тех, кто вам в масть? В детстве вы подглядывали за моющимися женщинами? Вам часто снится один и тот же сон, что вы с автоматом ползете в грязи за необыкновенно красивой женщиной? Если бы вам разрешили, кому вы позвонили бы в первую очередь, отвечайте немедленно, руки на стол, глаза в глаза! (Ненужное вычеркнуть.) Вам часто снится один и тот же сон, о котором некому рассказать? Как хорошо, что кое-кому еще хуже, чем вам. Если бы было возможно, то с какого места вы бы начали жить? Иногда вам нестерпимо хочется побыть страшно очаровательной женщиной, такой красивой, беззаботной, веселой и легкой? У вас есть тайны, о которых знаете только вы? (Ненужное вычеркнуть.) Нары – это не самое страшное, вы крайне устали, вам здорово не везет, непруха. Поверь мне дорогой (ая), любимый (ая), одиночество – это не самое страшное в жизни. (Ненужное вычеркнуть.)

Та зима, та труба

Та зима. Ну как ты могла забыть ту зиму. С ее трубой. Она врывалась в наши отсеки и отстойники, и мы слышали ее божественный голос, предвещавший скорое освобождение. Хотя пришло мексиканское лето с желтыми на срез шампиньонами. Ты в начале того года глядела испуганной мышью посередь бегущих и падающих мальчиков и девочек из бронзы. Они скользили по плоскости фонтана, падали и никак не могли упасть, они смеялись среди рассеянно дрейфующих особей.

Вы приснились мне делящими мои деньги на обочине, а я сидел за рулем, совершенно забыв, что не умею управлять никакой машиной, разве что велосипедом. Ругались и таскали друг дружку за рыжие с отливом в темную сирень космы. У кого-то из вас оказался зонтик, и вы дубасили им по вашим размазанным, злым и зареванным лицам. Наши дети сидели на заднем сиденье и как будто не замечали происходящего, я нечаянно что-то нажал, и машина тронулась, вы отскочили, собирая деньги по асфальту и награждая друг друга тумаками. Неожиданно я увидел впереди такой склон, что дух захватило, а машина набирала ход, поначалу вы бежали, но бросили эту затею и лишь смотрели, как наша белая машина несется под уклон все быстрее и быстрее, и снег бил в лицо, а дети как ни в чем не бывало занимались своими играми, Дж. лупил в барабан, Н. разглаживала фантики от съеденных конфет.

И тут, на пределе, ворвалась эта труба, она привела в порядок попорченный за долгие годы беспочвенного думанья рассудок. Ужас, схвативший меня за горло, отпустил, и я увидел свои глаза, постепенно вспоминающие привычную роль опустившегося, но еще не дошедшего до последней черты. Каким-то образом я вспомнил систему управления, и столбы замедлили свой бег. Труба внесла в зимний хаос всего несколько нот, и их хватило, чтобы справиться с психикой, идущей вразнос.

Кажется я писал тебе, что у меня к концу жизни создалось впечатление о бесполезности и даже вреде поиска земли обетованной. Это же бессмысленно и вгоняет в бешенство: взять и оказаться запертым в четырех стенах. Лыковы – да это же животные, как заявил один мой знакомый, готовый на все ради комфортного путешествия. Но мне кажется, там, после смерти (кстати, труба напоминала мне именно о ней, о неминуемой, о принятии которой надо чесаться загодя) мы окажемся в положении, которого даже предположить не в силах…

Что-то я заразглагольствовался и отвлекся; мы просто забыли ту зиму, ту трубу, так навсегда и канувшую, как если бы родственник, которого мы каждый по-своему любили, приказал долго жить.

«Я тоскую по Родине…»

И тебе спасибо, старина Дженефрис, потому что ты один заставлял вспоминать меня, что в мире огромное поле Свободы и никто, слышишь, никто не имеет ключей от этого Поля. Пусть они все разом наложат в штаны, гремя связками ключей от камер, но у них ничего не выйдет, даже не знаю как сказать, Дженефрис. Конечно, ты относился ко мне, я не исключаю, как не к совсем живому или как к попахивающему; что делать, с какими красными лягушками ни приходится только работать. Наверное, я принес тебе немало хлопот, потому что был не совсем настоящим. Но я врубился, когда мы, громыхая ведрами и перископами для мытья, – вот она, гордость нации: кристально чистая лицевой стороны банка, – гремя и звеня, мчались между альфа-ромео и мерседес-слон, плоских как феррари, феррари, а ты пел песни Элвиса Пресли. Если бы я знал тогда, что это было на дюйм лучше Пресли, может мне не было бы так хреново.