Львы и Сефарды
Шрифт:
— Гаддот.
— Никак Самар Гаддот, сатрап из гильдии Энгеды? — Она останавливается, как громом пораженная. — И его дочь — сефард? Не может быть…
— Как видишь, может, — горько усмехаюсь я.
К нам направляются несколько женщин, которых Анга отправляла в поселения. Солнце уже не стоит в зените. Сколько же времени мы находились в той пещере? Оно как будто растянулось. Сложно поверить, что все это случилось с нами за один неполный день. Что мы — другие.
Я — другая.
— Что нового, Миретта?
— Госпожа, — Миретта кланяется ей почти что в ноги. — Мы сделали все так, как ты сказала. Все в порядке.
— А
— Он будет в порядке, Королева, — вступает неназванная девушка. — Лекари хорошо потрудились над ним.
— Говори это не мне, Висаба, — бросает Королева, отвернувшись. — Скажи это Данайе аль-Гаддот.
И уходит прочь — к выходу из пещеры. Служанки-Гончие расступаются перед ней, словно волны — перед кораблем. Я же молча смотрю ей вслед.
— Хочешь увидеть его? — спрашивает Висаба неожиданно.
Я отвечаю, не задумываясь:
— Да.
Да, я хочу. Хочу, теряя всю энергию от этого желания. Больше, чем этого, я хочу разве что вернуть своего брата. Но мне уже все ясно: эти два желания не могут друг без друга. Я — не я, если не чувствую хотя бы одного. Как будто Вик может быть жив, только пока жив Малкольм. Глупости все это, разумеется. Но мне так легче. Мы все здесь связаны. И каждый важен. Анга лжет.
Мы заходим в то помещение, куда унесли Малкольма, и женщины почтительно уходят. Мы одни. Я сразу замечаю руку лекарей: вместо простых и ненадежных шин на сломанной ноге летчика теперь гипс, а плечо закреплено какими-то скобами. Малкольм лежит молча, созерцая потолок. Наверно, интересное занятие. Сначала — потолок моей хибары, потом — потолок дырявого вагона, теперь — холодный камень пещеры. Да, очень увлекательно. Но не интереснее, чем говорить со мной.
— Эй…
— О, ты снова здесь, — Он поворачивает голову. Я захожу сзади и наклоняюсь над ним. — Как видишь, я опять не умер.
— И, как я вижу, ты этим снова недоволен.
— Хватит тебе уже.
Малкольм поворачивается на здоровый бок. Выглядит он уже немного лучше: не как человек, стоящий на пороге смерти, а как человек, стоящий хотя бы где-то в десятке локтей от ее ворот.
— Тебе удобно? — спрашиваю я.
— Ну как сказать…
— Так. Ясно, — Я подхожу к нему и по привычке ложусь рядом. — Ты это, что ли, имел в виду?
Он улыбается.
Я вижу — ему правда лучше.
— Ты права.
Мы лежим в тишине, и мне не хочется этого нарушать. Мы просто лежим вдвоем на тесных носилках, и я гоню прочь все мысли. Не хочу ни о чем думать. Не хочу ничего говорить. Не хочу признаваться в том, что я сделала, на что пошла ради него. Я поступила совсем не так, как он меня просил. И ему не понравится то, что я сотворила. Я закрываю глаза и лежу, вспоминая дом. Мне кажется, что все это — ночной кошмар. Что мы проснемся рядом, и Вик вернется от Саабы, сытый и веселый, принесет нам хлеба и лекарств. Только так и должно быть. Не должно быть ни пожара, ни смерти Саабы, ни поезда, ни той аварии, ни Гончих, ни моей клятвы, ни тем более Белого воинства.
Ничего…
— Что у тебя на шее?
Вот ничего не скроешь, черт возьми!
— Клеймо, — шепчу я очень тихо.
— Что? Анга что-то сделала тебе? — Малкольм смотрит на меня тревожно и взволнованно. — Или кто-то из ее рабынь?
— Они не собирались
— Что? — снова повторяет он. — Данайя… Все из-за меня? Я же просил!
— И из-за Вика тоже! — злюсь я. — Пока ты здесь, у нас есть шанс его спасти. Я без тебя не справлюсь. Ты мне не обуза. Ты — мой компас, — Я смотрю ему в глаза. — Был небесный, стал земной… Малкольм, я пообещала. Они — залог. Залог спасения. Все средства будут хороши. Мы устоим.
Мой сбивчивый голос кажется мне самой чужим и неестественным. Я прерывисто дышу, пытаясь убедить уже не летчика — саму себя. Да, я полезла в петлю и уже стою на виселице, но это ведь совсем не означает, что я дам веревке захлестнуться у себя на шее. Я сильнее, я хитрее, я злее. Я все еще стою. И буду стоять прямо.
— Зачем ты это делаешь, Данайя?
— Когда-нибудь поймешь. А я — тебя.
«Тебя…» — звучит протяжным эхом в стенах пещеры.
«Я — тебя…» — повторяет голос внутри меня.
Я замолкаю, вслушиваясь в эхо.
Я, Данайя аль-Гаддот.
Тебя, мой сбитый летчик.
А что именно…
Не знаю.
Глава восьмая. Сигнальные огни
Ночи в каньонах гораздо холодней, чем на равнинах. Одна из Гончих, не глядя, бросает нам одеяло, но даже его оказывается недостаточно. Мы лежим, прижавшись друг к другу, и не можем согреться. Ожог на шее нестерпимо жжет. Любые прикосновения отзываются противной болью. Я никак не могу устроиться удобно. Хочется плакать, но нельзя.
— Что? — спрашивает Малкольм. — Теперь моя очередь, да?
— Твоя очередь — для чего?
— Отвечать тебе добром на доброту, — Он проводит холодными пальцами по моей шее. — Мне тоже холодно. И больно. Иди ко мне.
Я обнимаю его, прижимаясь щекой к рубашке. Не знаю, насколько ему холодно, но ткань на груди горячая. Я понимаю: это все потому, что рядом сердце. Оно так быстро бьется. Его стук успокаивает меня. Интересно, что он чувствовал, когда впервые лежал со мной? Чувствовал ли он ту защиту, которую ощущаю я? Это так странно: я привыкла защищать его. Но никто и никогда не защищал меня. Да и Малкольм не может, если по-честному. Его броня — его кожа, моя броня — его руки, одну из которых он и сам не знает, как устроить, чтобы меньше болела. Моя же личная броня рассыпалась в пыль вместе с тем льдом, что покрывал мое сердце. Наверное, поэтому мне так ужасно холодно. Я бы не чувствовала этого, если бы не осталась без плотной коросты на своем сердце. А теперь оно разорвано. Холод пробирает его насквозь, но оно все еще стучит. Прерывисто, не в такт.
Стучит.
— Тебе страшно? — спрашивает Малкольм.
Я напрягаюсь: вдруг снова заведет свое про то, что я его боюсь? Но нет, на этот раз — вряд ли. Он серьезен. А мне и вправду страшно. Страшно лежать вот так без движения, понимая, что Вик где-то далеко-далеко, и никто не может знать, что с ним и что с ним будет завтра. Страшно чувствовать себя под постоянным прицелом Анги и ее Гончих. Страшно вспоминать бестелесные белые фигуры и заново вслушиваться в их слова — они все еще звучат в моей голове. Да, мне страшно. Это потому, что я человек. Потому что все мы здесь просто люди.