Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
средний - розовый, маленький - голубой. Наверно, дворцы водного спорта?
Зеленый для взрослых, розовый для молодежи, голубой для детей. Ох нет, это не
дворцы водного спорта. Возле зеленого - баржа. На барже - кран. Напоминает
австралийскую птицу киви. Возле розового - теплоход. Возле голубого -
суденышки, похожие на перевернутых жуков. Буксиры, что ли?
Владька, конечно, знает, что за строения - зеленое, розовое, голубое.
– Дебаркадеры.
–
– Повторяю по слогам. Де-бар-ка-де-ры. Проще - плавучие пристани.
– Усвоено.
Сивый впритык подъехал к перилам широкого настила, проложенного на
борт зеленого дебаркадера, и уперся ногой в землю, подколеньем другой ноги
прихватил раму велосипеда. То же сделала ватага, лишь Владьке пришлось
соскочить и пробежать, останавливая велосипед.
Не меняя картинных поз, мальчишки глядели, как высыпали, трусили,
шагали, брели на пристань пассажиры. Едва людской поток схлынул, сивый
сказал, что как земляк Владька обязан сопровождать девушку в прогулке по
берегу, а к вечеру должен доставить на квартиру ее родственников.
Владька что-то буркнул и, наверно, чтобы ни мальчишки, ни Маша не
рассмотрели выражения его лица, стал сверху вниз приглаживать пятерней
челку и проволок пальцы до самого подбородка.
Маша пошла к дебаркадеру. Для блезиру весело размахивала фибровым
чемоданчиком. Слышала, как они отъезжали. Не обернулась. Встала рядом с
цыганом, который, лежа грудью на перилах, следил за поплавком, качавшимся
среди подсолнечной лузги. На отмели барахтались цыганята. Над ними
провисала цепь, протянутая от дебаркадера к огромному якорю, больше чем
наполовину врытому в берег - торчат из земли рог да кольцо. Около якоря спал
спиной к небу богатырь в броднях, прорезиненных штанах, в тельняшке. Чуть
повыше, по гальчатой тропке, ходила девушка в белом платье. Она все смотрела
туда, где сливались реки.
Сверху, из ресторанного окна, время от времени басил толстяк с фиолетово-
свекольными щеками:
– Вербованные из Грузии, соберитесь в комнате отдыха в час дня.
Вдоль многолюдной, пышущей жаром очереди в билетную кассу слонялся,
плача и жалуясь, пьяный длинношеий старик:
– В пятьдесят шестом начали выживать. Так и выжили. Терпенья не хватило.
И никакой на них управы. На погибель свою на Север еду.
От всего того, что наблюдала, у Маши вдруг сладко заныло в груди. Почему-
то захотелось никуда не уходить с пристани, запоминать людей, которых увидит,
и узнавать, кто они, куда собираются плыть и по каким причинам. Она
почувствовала, что в ней
словно она видела мир сквозь послесонную дымку, теперь эта дымка развеялась
то ли от веселого парного утренника, то ли от вспышек солнца на воде.
Пристально посмотрела на цыгана, он не шевельнулся и не моргнул с того
мгновения, когда остановилась рядом. Неужели весь сосредоточен на поплавке?
Может, он только уставился на поплавок, а сам о чем-нибудь размечтался? Или
ему просто захотелось понять, для чего он плавает и ездит, зачем он и цыганята,
брызгающиеся на отмели, нужны на земле? Или, может, думает о том, что никто
и нигде не понимает цыганской души, и потому ему кажется, что жизнь глупа и
жестока. Едва Маша перестала гадать о том, чем поглощен цыган, как
вспомнила об отце («Мечтала о встрече с ним, а сама же оттягиваю»), о Владьке
(«Неужели из такого буки получится ученый?»).
Маше не верилось, что мужчина, принявший у нее чемодан и застенчиво
пригласивший войти в комнату, ее отец. Отец бы рассиял. Отец бы обнял и
поцеловал. Кроме того, ее отец - высок, а этот человек среднего роста. Да и
вообще он ничем не походит на того отца, каким создало его ее воображение: ни
ртутно-седых прядей в волосах, ни умных глаз, в которых никогда не убудет
печаль - столько горя и смертей видел во время войны. И вид не инженерский.
Мама говорила: «Папка твой рабочий, но взглянешь на него и подумаешь -
закончил металлургический институт и работает где-нибудь на мартене».
Преувеличила мама, еще как преувеличила. И ничем он не отличается от
семейных немолодых рабочих с нашего комбината: кирзовые сапоги, темные
брюки, вельветка с «молнией». И лицо как у всякого, кто работает в горячем
цеху: цветом напоминает красную медь, окислившуюся от дождей, ветров и
солнца. В одном он схож с тем отцом, о котором рассказывала мама: канавка на
подбородке. И эта канавка нравится Маше - от нее подбородок мужественный и
словно зубилом вырублен из чугуна.
– Не помнишь меня?
– спросил отец.
У окна, держа на спицах шерстяное рябиновое вязанье, сидела молодая
полная женщина. Щеки алые, как будто она только что отошла от раскаленной
докрасна плиты. Шея до того свежа, что заметно ее мерцанье.
– Где упомнить? Игорешке пять доходит. . Сколько тебе, Машенька, было,
когда он уехал от вас?
– Мама говорила - три.
– Вот и упомни тебя.
Маше стало жалко мать: бледная, верней желтая, усталая, пожилая. Ей вдруг