Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Чтоб снижались цены на продукты и товары. Чтоб уладилось с китайцами.
Константин Васильевич отяжелел, сами собой смыкались веки: пять смен
отработал в ночь.
Маша сочувственно спросила его:
– Не пора ли тебе поспать?
– Правильно, - сказала Лиза.
– Чего перемогаться? Отдохни. Вечером пойдете
с дочкой на море. Игорешку захватите. Я хозяйством займусь.
Маша не надеялась, что он пойдет спать. По Железнодольску знала: никто из
мужчин
а другую уже негде или не на что купить. И велико было ее удивление, что он не
оскорбился, не стал куражиться, не взглянул на початые емкости с
поблескивающей дрожащей «Столичной» и даже сказал:
– Ты меня, дочка, не суди. Уходила меня ночная смена.
– Укатали сивку крутые горки, - сказал Коля Колич и прибавил, весело
повысив голос: - Жизнь, жизнь, хоть бы ты похудшела.
– Иди, папа, иди.
– Лишний раз убедился - сознательный у нас род. Раскопаю, что за
прабабушка с прадедушкой заквасили в нашем роду эту линию, обелиск
поставлю.
Смеясь, Лиза ткнула мужа в плечо.
– Иди, обелиск.
Маша отодвинула стул, чтобы отец мог пройти между столом и комодом в
детскую. Опять удивилась, почему создалось у матери впечатление, что
он лесина.
– Мама все твердила: ты во какой!
– она вскинула над собой руку.
– Почему?
– Усадка произошла. Старые растут в землю, молодые - в небо. И женился на
низенькой. Подлаживаюсь. Пропорцию надо соблюдать.
Место Константина Васильевича попеременке занимали гости. Первым
подсел к Маше Коля Колич. Тем, что был прост - весь на виду до самого
донышка души, он сразу понравился ей. Коля Колич спросил, думает ли Маша
учиться после десятилетки. Маша собиралась учиться, только пока не решила -
в каком институте. Коля Колич огорчился.
– Я-то подумал - пойдешь на завод. Биметаллическую сетку, к примеру,
ткать, стерженщицей у электрической печи...
Перед тем как увести Колю Колича на прежнее место, охранница в черной
суконной гимнастерке попросила Машу не судить его за докучливость и с
гордостью промолвила:
– Он у меня патриот рабочего класса!
Потом к Маше подсаживались асфальтоукладчица с ладонями, смазанными
зеленкой, слесарь электровозного депо, водопроводчик из доменного цеха,
аккумуляторщица, мотористка транспортера. Они расспрашивали Машу о ней
самой, о матери, про отчима, охотно рассказывали о своем производстве, о себе,
о родственниках. Интерес, который они испытывали к Маше, к ее окружению и
к тому, что занимало ее и это окружение, их добросердечность
так трогали ее, что она чуть не заплакала. Из взрослых такой по-родному
пристальный интерес ко всему, чем она жила, проявляли в Железнодольске лишь
мать да англичанка Татьяна Петровна. Конечно, было бы иначе, если бы у Маши
выдавалось побольше времени, когда бы не надо было бояться, что не успеешь
приготовить уроки, убрать в квартире, сварить обед, помочь матери в
гастрономе, и если бы отчим знался с хорошими людьми и разрешал Маше
наведаться к соученицам домой. Стоило Маше забежать к подружке, поболтать с
ней да посмотреть телевизор или послушать ее игру на пианино, отчим
обязательно узнавал об этом, изводил мерзким словом «похатница».
Когда отец проснулся, гости уже разбрелись. Он, Игорешка и Маша
спустились по улице Верещагина к зеленому дебаркадеру и поднялись на второй
этаж, в ресторан.
Ни угла суши, который бы назывался стрелкой, ни грузового порта, над
которым бы, обратив друг к другу клювастые головы, замерли краны, словно
думая о чем-то печальном и важном, ни плавучих вокзалов, откуда водой можно
доехать до двух морей, - ничего такого в родном городе Маши не было.
В ее городе есть только пруд. Правда, огромный. Но плавают по нему лишь
ялики, каноэ, байдарки, скутера, катамараны, яхты. Единственный кораблик -
однопушечный катер, принадлежащий морскому клубу, - все время стоит на
приколе.
В открытые окна ресторана толкался ветер. Шторы, сшитые из капрона,
плескались, как рыбы хвостами.
Поднимет Маша глаза, посмотрит в окно, и все ей видится точно сквозь
тонкий туман: теплоход, рулящий к причалу, зыбь речного простора, длинная
деревня на том берегу. Потом вдруг начинает чудиться, что все это во сне и
стоит пробудиться, как возникнет комната, где она ночует на раскладушке,
втолкнутой меж стальными синими кроватями, принадлежащими сестре и
матери Хмыря.
Зажмурится Маша, отвернется от окна и тотчас с горькой решимостью
распахнет веки. Сон так сон. И ее сердце екнет от радости. Перед ней отец в
футболке, зашнурованной на груди. Он наливает пиво из витой бутылки. Слева -
Игорешка, уплетающий мороженое. Он уже уплел три ядра пломбира -
малинового, черничного, сливочного. И опять ему принесли три ядра.
Если бы отец не уехал от них с мамой, то он бы водил Машу в кафе-
мороженое на проспекте Металлургов. А так она бывала в кафе-мороженом
редко: в праздничные дни, когда мать давала ей по рублю.