Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
отвесную глубину, к донной студености, в безвольность. А может, не от клеща?
Просто переволновалась и жара, жара, жара?
На остановке была деревянная ожидалка. Там слышался говор. При мысли,
что она окажется среди людей, Маше стало муторней. Сразу будто несвобода:
кто хочет разглядывает тебя, и как хочет думает о тебе, и ты вынуждена
смотреть на них или слушать их, и всякий имеет право соваться в твои глаза с
улыбкой, с насмешливой гримасой, с миной угодливости,
слух хохотом, умничаньем, кухонными рассусоливаниями, с матом, скукой,
притворством.
Легла в тень ожидалки. Рукой прикрыла глаза. Погружалась в темноту, где
извивались осциллограммы боли, какие-то никелево-яркие, мешавшие
установлению внутреннего покоя. Ловила, утишала их, они вырывались,
убегающе скользили и опять изгибались в черноте, куда трудно было
дотягиваться, порскали ранящим блеском.
О Владьке забыла, но чувствовала какое-то натяжение между собой,
простершейся на земле, и кем-то, находящимся поблизости, метрах в трех. Когда
отчетливо ощутила, что пропало натяжение, поняла: неподалеку стоял Владька.
И ушел. И тут же возник его басок за дощатым сводом стены, спрашивающий,
нет ли у кого случайно таблетки от головной боли. Чье-то обнадеживающее
обещание порыться в сумочке. Потом Владькино объяснение, для кого таблетка
и почему. И снова голос, обещавший порыться в сумочке, но звонкость его
притуманилась заботой. И зачем Владька сказал про клеща? А после слова все
той же, должно быть, славной женщины; из них Маша узнала, что у женщины
был энцефалит, а клещ ее не кусал, и что был он и у ее племянника, который
только снял с ее руки клеща. И у нее, и у племянника через сутки началась
высокая температура, а головная боль попозже, невыносимая тоже.
У Маши была надежда на то, что укусы комариные (пятнышки стали
точечными, не отличить), и вот надежды нет, и такая в душе пустота, как после
похорон. И ни к чему таблетка, и все чуждо и ненужно.
Да отстань ты, Владька. И она отбросила таблетку. И коренастая женщина с
яблочной рдяностью щек, журяще называющая ее деточкой, и снова облатка у
губ. И вскоре теплоход. И лежит она в кормовом салоне. Биение двигателя внизу.
Кувыркающиеся звуки татарской гармошки за бронированными туалетами, в
подтянутых на блоки шлюпках. И неостановимая жалость к себе: не будет в
городе, а то и на всей земле девчонки с пепельными волосами - для Татьяны
Петровны они лунные, - которых, наверно, не станет нигде, как и голубых и
синих глаз, из-за электрического света. И тревожная боль за мать: казниться
будет - на смерть отпустила. И досада, что не выведала, почему отец кинул их с
мамой.
за всего этого Маше все сильней хотелось жить. Как бы доказывая кому-то, а
также и себе, что ей рано умирать, она перечисляла, что желала бы узнать: будет
ли счастлива мама, если Хмырь бросит выпивать и драться; каются ли
Владькины родственники, что уехали из Франции; на ком женится Митька
Калганов; если Владька достигнет профессора, то кем сможет стать она, которая
интересуется кое-чем, что его не интересует, и, в общем-то, сообразительней
его...
Постепенно она сосредоточилась на мысли: раз других спасли, то и ее
сумеют спасти. Приплыть в город и немедленно в больницу. Пусть делают хоть
сколько уколов против энцефалита. А понадобится - пусть делают пункцию
спинного мозга. Мама, когда ее исследовали на вибрационную болезнь, не
согласилась на пункцию, потому что накануне у ее подруги по цеху отнялись
ноги от этой самой пункции. А Маша согласится. Она жизнерадостна и все
выдюжит. И бегать будет. И шарики за ролики не зайдут, как не зашли от
падения с лестницы на асфальт. Затем почему-то Маша вспомнила экскурсию на
блюминг, куда мать, отстраненную из-за вибрационки от работы на наждаках,
посылали убирать окалину из-под рольгангов. В зеркальные валки центрального
поста втягивало стальные малиновые слитки. Грохотало. Кометы искр. По
верхней плоскости слитка каталась вода, взрываясь, сгорая зеленым огнем.
Слиток куда-то делся. В зеркальные валки понеслась вода с берегами,
селеньями, заводами, сплющивает людей, животных, птиц, муравьев. И
закричала, но голоса не было. Чтобы голос появился, откинула плечи, как
крылья, и очнулась.
Вслушалась в виски. Боль исчезла. Качнула головой. Нет боли. Тут Владька
принес крюшон с пирожками. Выпила крюшону и поела пирожков. Встала у
борта. Теплоход скользил к туче, разверзавшей вислое брюхо. Тень тучи
пласталась вблизи, синя бетонный мост, бетонный же, выложенный плитами бок
стрелки и реку, сужающуюся перед выбегом в море.
Владька смотрел на Машу из салона. К ней он не решался выходить,
останавливаемый какой-то суеверной робостью. Было удивительно, потому и
мнилось, будто все это не наяву, что он не замечал раньше, как может быть
прекрасна девчонка. Это открытие явилось его душе в тот момент, когда солнце
золотило Машин профиль с чуть вздернутым кончиком носа и когда вихрились
по ветру ее волосы.
Врач поликлиники металлургов Чебуняев, к которому советовала обратиться