Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Здесь у нас никого не было. Он много нам помог. Быт устраивать. Понимать
действительность. Мы нуждались в ясности. Мы благодарны ему. Мы слишком
мечтали о России, слишком стремились в Россию, чтобы разочаровываться. Но
мы страдали бы от миражей, от непривычного в укладе, в обычаях... Мы,
например, думали: можно брать продукты в кредит. В первые дни в СССР мы
опрометчиво израсходовали деньги на мебель. Мама надеялась взять продукты в
кредит. В магазине
– К вам он добрый.
Они приближались к дебаркадеру, где вчера ужинали. По отмели в мокрой
одежде потерянно брел вчерашний старик, жаловавшийся на кого-то, кто
вынудил его бросить дом и сад, и обещавший за это отомстить.
С той минуты, когда Маша увидела старика, в ее сердце возникла боль,
неотступно напоминавшая о себе. Теперь эта боль разрослась и затвердела,
будто камень. И Маше так стало жалко старика, что она подумала: если у него
нет никого на свете, то возьмет и поедет с ним и будет ухаживать, как за родным
дедушкой.
Она остановила старика и узнала, что он едет вслед за сыном и невесткой,
которые уже определились на работу в лесозаготовительный пункт.
– Дедушка, да кто же вас выжил?
– Соседи.
– Что же вы поддались?
– Нелюди. С нелюдями, девочка, разве сладишь? Человек-то беззащитный
против них. Сколь раз побеждали их люди. Опосля все равно их верх. Почитай,
всю историю напролет их верх.
– Не может быть...
– И, маленькая... Что-то я не слыхал, чтоб конфетки сбрасывали с самолетов.
Брали чтоб ящик с конфетами и сбрасывали на парашютах во дворы детских
садов. Не конфетки сбрасывают, а бомбы. На тем... Во Вьетнаме...
– Так то американцы.
– Нелюдей везде хватает. У нас, должно, поменьше. А, да кто их считал...
Ведется нечисть, и ничем ты ее не изничтожишь.
– До поры до времени, дедушка.
– Может, опосле детей твоих правнуков. Не, не верю, не. Никак не
изничтожишь.
– Дедушка...
– Спасибо на добром слове. Жить тебе долго и в счастливой надее.
Гурьба цыганят натягивала и отпускала трос, которым пристань была
приторочена к берегу. Свекольномордый вербовщик от того же ресторанного
столика и из того же окна объявлял, что теплоход, плывущий с севера за
вербованными из Грузии, задерживается. Внизу, вдоль служб и на помосте,
галдел, томительно ждал перевалочный люд.
От моря, от моря. Вверх. В город. Ветер, полируя наклонный булыжник
мостовой, шибал Машу и Наталью Федоровну по ногам. Обе уносили в себе
дебаркадерное существование, которое только что обминули. Наталье
Федоровне было неловко за уют
продолжилась вчерашняя растерянность перед человеческим миром. Осколочек
этого мира ворвался в ее душу, а она даже не может его понять. И ей нечего
надеяться и в старости сложить вместе все происходящее среди людей, чтобы
постичь, что с ними происходит и куда они придут. Понять бы хотя немногие
судьбы. Тех же цыганят и вербованных, дожидающихся теплохода. Еще что...
Старик этот и вербовщик... Не должны они, старик и вербовщик, вязаться в один
узел, а, выходит, увязываются. Они и в разноречии и в целом. Как так? Да как же
это так? Да почему же старик думает, что нелюди всегда в конце концов берут
верх?
На изгибе улицы выставил желтобалконную стену дом Торопчиных. Маша
тотчас сосредоточилась на том, что увидит Владьку.
В квартире Торопчиных, стоя у винно-красного углом диванчика, Маша все
ждала, что вот-вот появится Владька, куда-то спрятавшийся. Появится
неожиданно, будто собирался напугать, а на самом деле для того, чтобы
дотронуться до нее. Но она слукавит, словно напугалась, и сразу не вывернется
из-под его ладоней, если он положит их ей на плечи. Вместо Владьки появилась
магниево-седая Галина Евгеньевна.
Пунцовея, Маша спросила, где Владька.
– Уехал на велосипеде. С дружками.
Галина Евгеньевна усадила Машу на диванчик и ушла. Наискосок от Маши,
посреди комнаты - трубчатый стеллаж, привинченный к потолку и полу. Перед
книгами темнели вороненый шлем с паутинками орнаментальной позолоты,
выветренной временем, черная лаковая дощечка, на ней красивый поп в
серебряной ризе. На середине стеллажа лежали кожано-сухая голова меч-рыбы и
бивень мамонта, из него были вырезаны круглоголовые мужички с косицами,
едущие на осликах меж фанз, деревьев и зевак.
Наталья Федоровна уже в халатике проскочила за стеллаж. Клацнула,
вспыхивая, зажигалка. Табачный дым протек меж книг, загибался к потолку. Она
сказала, что курнет два разка и тоже сядет на диванчик. И Маше, которой
Наталья Федоровна при всей своей приятности неотступно казалась
иностранкой, послышалась в простодушном ее тоне и в словечке «курнет» такая
Россия, что захотелось подбежать к женщине и обнять ее.
В срединном просвете стеллажа, затканном табачной голубизной, блеснули
глаза Натальи Федоровны.
– Кое в чем, Маруся, мы старомодные. Увы, сохраняем семейные реликвии.
Рыбу-меч поймал мой папа в Бискайском заливе. Папа был тогда слесарем по