Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
«Не такой я тумак, - думал Вячеслав, наклоняя над фуражкой коноплиную
вершинку.
– До армии я бы не поверил, что такое может быть. Как это
инфантильно: быть уверенным, будто везде одинаковая жизнь. Но я и не такой
тумак, чтобы верить, будто никакой личной Томкиной вины тут нет. Получается,
он сманил ее и запер в четырех стенах. Может, ей хотелось, чтоб сманил?
Может, ей хотелось обмануться? Люди не всегда помнят, чего хотели, а если
помнят,
она закрытая для меня душа. И в чем-то, наверно, была? Была бы раньше
бесхитростная... А, чепуха! Каждый мнит: он - глыба, а набежал ветер - и
сорвало, закрутило, уперло незнамо куда».
Потряхивая папку, Тамара провеивала коноплю. Сухая зеленца курилась над
нею, лакированные зерна твердо сыпались на газету.
Вячеславу нравился дробный стук семян. Он косил на Тамару подобревшие
глаза и радовался тому, что все обошлось ч и с т о .
Вдруг Тамара показала ему язык, закрылась руками. Он бросился к ней,
оторвал ладони от лица, чмокнул в губы и, возвращаясь к фуражке, брошенной
на землю, посмеивался над собой. А он-то трусил, что не сумеет целоваться. Он
даже почувствовал к ней нежность, похожую на прежнюю, еще школьной поры,
и его словно бы сдвинуло в то время, и он застеснялся, когда Тамара села на
шинель и пригласила его полакомиться коноплей. Кроме того, он почувствовал,
что в ее душе произошла перемена: такого, по-мальчишески тревожившегося о
том, чтобы не заподозрила в дурных намерениях, она, должно быть, любит?
Коноплинки были спелые, полные, трещали на зубах. И Тамара огорчилась,
что Вячеслав отказался их есть - зернышка не попробовал, а потом и
опечалилась: он опять поугрюмел, заспешил домой, хотя и видно было, что ему
не хочется уходить.
«Боюсь Славку, - подумала Тамара.
– Боюсь Назира. Какая-то вероломная
психология».
2
«Неужели Вячеслав приехал?»
Камаев остановился посреди сквера, шуршавшего лопушистой листвой
тополей.
Стена огромного дома, пепельного от темноты, поблескивала черным
лоском окон, и лишь в одной комнате горел свет. Эту свою комнату с эркером -
она выступала из стены фонарем - Камаев и его жена Устя называли
торжественно: зал. Недавно Камаев купил красный хлорвиниловый абажур, и
теперь воздух в зале рдел, как рдеет он на литейном дворе ночью, когда из
домны идет чугун.
Камаев прошел сквозь бетонный холодок арки. В кухне тоже горело
электричество. Возвращаясь со смены в такую позднь, он попадал в черное
безмолвие квартиры, пил на кухне чай, тихо пробирался
Устя. Обычно она лежала, придавив грудью подушку, и Камаев удивлялся, что
Устя спит, как в детстве, несмотря на годы и полноту, и никогда у нее не зачастит
сердце.
Конечно, Вячеслав приехал. Стало и радостно и обидно. Радостно потому,
что вернулся из армии сын, обидно потому, что он не сообщил о дне приезда.
Хотелось встретить по-людски: приготовить стол с груздями, черемуховым
маслом, холодным из телячьих ног, жареным гусем, пирогом из сомятины,
пельменями, да не такими - с заячий глазок, где и мяса не учуешь, а соку и
подавно, а такими, чтобы пить сок через откушенное ухо и чтобы мясо едва
помещалось во рту. Да созвать к этому богатому столу родню и друзей.
Вячеслав был навеселе. В полунаклоне к нему сидела Тамара Заверзина.
Волосы брошены на одну сторону, вокруг шеи тремя плотно подогнанными
нитками обвились крошечные, под жемчуг, бусы. Под прозрачным шарфом
золотели руки.
Камаев беззвучно закрыл автоматический замок, вдруг ясно представил себе
паляще-яркие глаза Тамары, потупился перед их призрачностью.
Щурясь, Вячеслав стиснул ладонь отца, молча любовался его голубоватой
сединой.
Изменился сын за два года. Щурится. Неужели близорукость нажил? И
чужой какой-то. Не расцеловал. Раньше вихрем бросится после разлуки, чуть с
ног не сшибет, на шее повиснет. И целует, целует, целует.
– Чего телеграмму не жахнул?
– Зачем зря расходоваться?
– Экономный какой!
– После, пап, пожуришь. Есть? Правда, пап, Тамара стала потрясающей
красавицей?
Камаев обогнул стол, поздоровался с дочерью Ксенией и ее мужем
Леонидом. Они сидели в обнимку.
– Пап, помнишь, я презирал Тургенева? Ради Полины Виардо, пусть она и
пела гениально, фактически переселиться во Францию! Виардо любит мужа и
не любит его, а он живет на задворках усадьбы, никакой надежды, и все-таки
живет. Пап, это ведь чудо! А я судил... Женщина может заменить все на свете.
Было бы у меня маршальское звание, смог бы отказаться ради женщины. Или
был бы в собственности целый океан, например Атлантический, отдал бы.
Верно, пап?
И в другой раз Камаев не ответил. Ксения, широконосая, с круглым
рубиновым румянцем на щеках, засмеялась. Леонид хитро подмигнул
Вячеславу:
– Гуляй, Славка, ешь опилки, я начальник лесопилки, - и прибавил без
балагурства: - Истосковался о девчонках под перышками локатора. Подержали