Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
гладко-прямые волосы занавесили полукруглый вырез платья на спине. Смотрит
на прицепленного к гвоздику витрины Емелюшку - лыковые лапоточки, белые
порточки, вышитая рубаха, шапка гоголем. Беспокойно оглянулась, будто
поискала кого-то глазами. Он притаился: как зал у него на обзоре, так и он у
зала. Вздохнула, тронула щеки ладошками (наверно, горят?), нагнулась над
планшетом со значками.
Он был голоден. Нет-нет и возникало ощущение, что он
Неужели от вчерашнего шампанского? В глубине зала вырисовывались колбы,
почти всклень наполненные соками - томатным, виноградным, яблочным. Рядом
сиял нержавейкой титанчик, из его крана, пыхающего парком, лился кофе.
Подойти бы сейчас к Маше, разогнать ее неизвестно откуда взявшуюся
печаль, поесть вместе с нею горячих мясных пирожков, запивая их то соками, то
кофе.
Потоптавшись возле стеклянной стены, зашагал на станцию. Радовался
тому, что приехал и увидел Машу, а также тому, что выдержал, не подошел к
ней.
Все места на утренний самолет Ил-18 были проданы, и все пассажиры
вовремя зарегистрировались.
Носильщик отсоветовал Маше идти к начальнику аэропорта, зато обнадежил
подсказкой.
– Попросись у командира корабля. Авось и возьмет. Вон он. Ну, грек,
коричневый. Да портфель держит, как у баяна меха. Шуруй. Упустишь.
Лепетала о больной матери. Он слушал вполуха. Маша прервала его, и он,
вероятно, старался в точности удержать в памяти приготовленные слова,
которые девчонка помешала ему произнести. По-прежнему глядя на своего
собеседника, отказал: есть строгий закон, карающий летчиков за перегрузку
самолетов. Когда она отступила, командир скосил в ее сторону буйволиные очи
и спохватился, что на его корабле не хватает одной бортпроводницы. Велел
покупать билет и в пути не жаловаться. Она похвастала: у нее идеальный
вестибулярный аппарат! Физиономии летчиков подобрели.
На подъеме Маша быстро поняла нерасшифрованное предупреждение
командира корабля: самолет ворвался в облачность и вскоре, теряя гул моторов,
начал падать. В туловищах пассажиров как бы произошла усадка. Хоть Маша в
прошлый рейс и приучилась не пугаться воздушных ям, боязнь, что самолет
разобьется, заставила ее поджаться.
Моторный гул вернулся на надрывной ноте, отвердел, падение
прекратилось. Сильно поваживало хвост. Под брюхом - молоко. Таращишься,
таращишься - оно невпрогляд. А ведь внизу совсем близкая на развороте
Москва.
Эшелон был задан самолету на высоте семи тысяч метров, но и когда
достигли этой высоты, болтанка не кончилась: ломились сквозь горы
Командир попросил Машу раздавать пакеты и подбадривать пассажиров. Он
восхищался тем, что она как стеклышко, тогда как травят даже мужчины.
Признался, что, посудачивши, они с приятелем вспомнили про вестибулярный
аппарат одной юной девушки и от души посмеялись.
Беленькая стюардесса сообщила Маше, что закрылся Железнодольск.
Пришлось садиться в Челябинске.
Проголодавшаяся Маша наконец-то позавтракала. Узнав, что Железнодольск
навряд ли скоро будет принимать самолеты, и вновь встревоженная тем, как там
мама, она позвонила Татьяне Петровне.
Повезло: застала ее дома. Обычно в июле Татьяна Петровна отдыхает с
мужем и детьми в горах Башкирии.
Оказалось, что Татьяна Петровна бывает у ее матери в больнице. Хоть
Татьяна Петровна очень добра, да и дружит с ее матерью, в мыслях не особенно-
то верилось, что она, такая грамотная, гордая, будет ходить в больницу к
магазинной поломойке и грузчице.
Маша разрыдалась, еще ни о чем не спросив.
Татьяна Петровна утешила ее. Операцию Клавдии Ананьевне отменили. Она
лежит, как в люльке, из-за трещинки в позвоночнике, болей нет, срастание
проходит нормально. После излечения годик отдохнет, снова сможет работать.
Хмырь поплатился за свою драчливость, дружинники забрали его. Но прощен -
в последний раз. Клавдия Ананьевна умолила. Мать ждет тебя. На днях она
сказала, что все-таки счастлива: «Дочка у меня - ни у кого лучше!»
Железнодольск, не принимавший самолетов из-за низового ветра, открылся
незадолго до заката.
Летели над облаками. Эта белая безбрежность, кое-где сбрызнутая солнцем,
навеивала бесконечные думы. И мнилось, нет выхода ее надежде, как, что ли,
нет сейчас просвета в облаках.
Этой угнетенности предшествовало отчаяние. Оно ворвалось в душу со
словами Татьяны Петровны, которые пролизывал треск громовых разрядов.
Мама, мама обманула ее, свою Машу! Сроду не обманывала, и вдруг. . Зачем?
Ящик с маслом, огуречная шкурка... Щадила ее. Ведь знает: лучше правды
ничего на свете нет. Пусть горе, зато ясность. Да как посмел Хмырь избить ее
маму?! Он смеет, давно смеет. Но больше этого не будет. Обманула! А может,
обманывала и раньше? Не надо, не надо... Заберу ее. Работать пойду. Школа?
Университет? Ну их. Устроюсь на завод. Дадут комнату. Сразу отличусь - и
дадут. А пойдет ли мама ко мне? Да она не захочет, чтобы я бросила учиться. И