Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
– У меня мама в больнице.
– Вылечат. Племянницу летось на производстве автотележкой об стену
жулькнуло. Таз раздавило. Думали - калека. Нет, срастили ее. К лету совсем
оклемалась. И взамуж собиратся. И маму твою должны вылечить.
– Не сердитесь.
– Нету того в обычае. Кабы все от самих... Накопится сердце, оно и
выбрыкнет финтифлюшку. Ты каяться, а ведь не ты выбрыкнула, оно
выбрыкнуло.
В прошлый раз, пока ехала на электричке да
билетом, Маша только и успела сбегать в ближний магазин. Машу пугали
злобно устремленные стаи легковых машин, и она, добираясь до гастронома и
обратно, лишь мельком взглядывала на привокзальную Москву, поэтому ей мало
что запомнилось, кроме эстакады, по которой пролетели в паре электровозы, и
дылдистого, препятствующего облакам здания, которое казалось
заваливающимся через эстакаду. Сквозь опаску, нагнетенную автомобилями и
высотной гостиницей, Маше увиделись башенки вокзалов, острые,
восхитительно-картинные, но она смутно запомнила их: остался мираж узорно-
белого, зеленого, откосного, чешуйчатого.
Под площадью был переход. Владьке не терпелось спуститься в кафельную
подземную глубину, но Маша захотела пойти поверху, по площади. Она мечтала
вновь увидеть башенки, однако забыла об этом, потому что нежданно поддалась
такой тревоге: мать, может, при смерти, а она оттягивала отъезд. Мало ли что
билеты на самолет были проданы на пять дней вперед. Другая изревелась бы, но
вынудила аэропортного начальника отправить ее. Ночью бы наверняка пересела
на Ил-18 и уже была бы возле матери.
У Маши было паническое воображение.
Может, после операции позвоночника мать лежит вниз животом. Сбоит
сердце. У здоровой, и то сбоит. Няни и сестры молодые, привыкшие к крови,
стонам и к тому, что больные умирают, черствы и не позаботятся повернуть на
бок, а мать застенчива, терпелива, не попросит, не пожалуется... И вся ее
надежда только на Машу - ухаживать будет, бодрость духа поддерживать, еду
приносить. А Маши нет и нет, и мать кручинится, и думает, что Маше
поглянулось у отца и она решила у них остаться (один Хмырь вынудит), и
позабыла, как мать воспитывала ее, и баловала, пускай украдкой, всякими
сладостями не хуже, чем Митьку богатые Калгановы. И сейчас мать, должно
быть, хочет умереть.
Чувство вины - как болото. Барахтаешься, барахтаешься и все сильней
увязаешь.
Если мать умрет, Маша не сможет жить. Никто не узнает, что мать погибла
из-за ее эгоизма, но сама-то Маша будет знать, и этого не преодолеешь.
И она ставила себе в укор то, что ее занимали судьбы «французов»,
гипнотизировалась Владькиными губами, что, пересекая площадь, поворачивала
щеки к пухово-нежному солнцу.
Владька оставил Машу возле закрытого аптечного киоска - пошел узнавать
расписание самолетов.
Хотя Маша и настроилась ни на что не обращать внимания, чтобы думать о
матери, она не сумела подавить в себе интереса к залу ожидания, где вповал на
скамьях, у скамей и стен спали пассажиры, где цыган лет двадцати с баками до
нижней челюсти играл огромным детским воздушным шаром и для забавы
перелазил за шаром через скамьи, ухитряясь не наступать на спящих и вещи, где
одутловатая буфетчица качала в кружки пиво и его тянули усталые дядьки,
посыпая края кружек солью и облокачиваясь о мраморный прилавок, а под
потолком перелетывали бесшабашные воробьи.
Вернулся Владька с деятельным выражением лица. Есть самолет
десятичасовой. Сподручней лететь с тем, который отправляется в шестнадцать
десять. Сейчас они позавтракают. Он разведал укромный буфетик. Потом
схватят такси - метро еще не работает - и поедут на Софийку, нет, теперь
набережная Мориса Тореза. Там он заскочит к родственникам, а Маша тем
временем полюбуется Кремлем. Ниоткуда так не прекрасен вид на Кремль: ни с
Красной площади, ни с Манежной, ни с Каменного моста, ни с Москворецкого -
как с набережной Тореза. Они походят по улицам, пока не начнут пускать в
Кремль. Потом осмотрят его и поедут на Ленинские горы, а оттуда он проводит
ее к поезду.
Маша давно мечтала увидеть Кремль. Это желание сделалось нетерпеливым
после того, как Наталья Федоровна, рассказывая Маше свою историю,
упомянула о том, что, бродя по Кремлю, вслушивалась в родную русскую речь.
При воспоминании об этих словах Натальи Федоровны и о том, что скоро
сможет побывать в Кремле, Маша ощущала в себе что-то лучистое, перед чем
отступают беспокойство, отчаяние, грусть. По-другому, но горячо и неотступно
мечтала она увидеть Московский университет на Ленинских горах. Она робко
помышляла о будущей попытке поступить в университет и загадывала: если
нынешним летом увидит его вблизи, то что-то в ней произойдет такое, от чего
она станет здорово учиться, и тогда не страшен конкурс.
И вдруг Маша сказала, что отправится на аэродром.
Всю дорогу зудела о Москве, и вот тебе на! Вопреки явственному
обыкновению, Владька потребовал, чтоб она объяснилась.
– Я должна улететь утром, - угрюмо ответила она.