Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
уходить, а из очереди на меня таращатся: обалдел, мол, старик. Некоторые кривятся в
усмешке. Который-то человек в длинном пальто из тонкого сукна - раньше такие польта
назывались «дипломаты» - и сказал: «Спурил все до основания деньги и чего-то еще
совестится». Я на это понедоумевал, с тем и поушел. Букет женьшеневый нес под бородой.
Светло было в настроении. Токо-токо парнем бывало мне так славнецки. Ты все: просто да
просто. Как счас-то просто? К чему
цветы, а очередь брала корень? Ну, брала бы и брала, дак нет, удивлялась по-недоброму,
будто изгой я какой, чуадик, лопух. К чему, а?
Над снами Вячеслав никогда не задумывался, невзирая на то что его мать обычно
старалась отыскать предзнаменование, скрытое в каждом якобы ее сне. Он считал, что сны
ничего серьезного не могут нести в себе, потому что их порождает стихия нашей
бессознательности, усталости, перевозбуждения, поэтому и проявлял безразличную
снисходительность к ее гаданиям над собственными снами. Потому, пожалуй, что к чужим
людям мы относимся гораздо пристальней, чем к родным, и над всем, что их заботит, не
исключая пустопорожние вопросы, склонны уважительно задумываться. То же самое
произошло и с Вячеславом. Вникая в сон Паши Белого, он пожалел, что отмахивался от
снов матери: иногда она рассказывала на редкость проникновенные сны, чаще всего
отражавшие ее нежную всезаботливость о нем, о других своих детях, о муже, о городе,
даже о земном шаре.
– Вероятно, - сказал Вячеслав, - ваш мозг, Павел Тарасыч, продолжал ваши дневные
размышления.
– За день-то о чем-чем не передумаешь.
– В казарме, у Кольки хоть спросите, мы обсуждали, для чего живем. Вы могли думать
о смысле жизни, примеривать к нему вашу судьбу.
– Не к смерти бы?
– Кто-нибудь из родни болеет?
– Тяжело, пфу-пфу, никто. Не к моей ли?
– Д’вы что?! Я возьмусь за плугом с вами тягаться - потерплю поражение.
– Без привычки, знамо, потерпишь. Покуда силушка по жилочкам переливается.
Преставиться-то можно в одночасье. У нас в роду, почитай, все на ногах помирают. Мой
тятя вершил стога на покосе. Крынку с квасом нагнулся из холодка достать, хлоп под куст
– и нету его.
– Не тема для радости, Павел Тарасыч. Поучили бы пахать.
– Этот сабан легко вести. Не давай ему вертухаться, и хорош.
Вячеслав сцепил пальцы на ручках плуга. Паша Белый причмокнул губами, но конь
не тронулся, лишь скосил на Вячеслава фиолетовый глаз. Повторно Паша Белый
причмокнул губами тихо, потому что улыбался, и конь или не расслышал его понуканья,
или чего-то выжидал. Со словами «Вот ведь
чужом» он взял коня под уздцы, и плуг двинулся. Вячеслава, едва он налег на ручки,
начало мотать. Попробовал давить изо всей мочи, все равно швыряло с плеча на плечо.
Оглянувшись, Паша Белый посоветовал ему топырить ноги и сам утишил свою поступь, к
чему конь сразу приноровился. Стал топырить ноги - не удавалось с прежним нажимом
заглублять плуг: подскакивал вместе с ним, как ялик на волнах. Уже пошел, опять
переталкивало с плеча на плечо. Очень скоро Вячеслав настолько ослабел, что плуг легко
всплыл над черноземом и валился со щеки на щеку. Было трудно не то что удерживать его
в ровном положении - ковылять за ним.
Паша Белый с конем одновременно оборотились к Вячеславу. Оба полагали, что он
замешкался по неприспособленности: комочек перегноя, может, угодил в ботинок, - но
сразу не без удивления заметили, что он повыбился из силенок.
Паша Белый велел Вячеславу отдыхать, а сам встал к плугу. Вячеслав пошел за
спальным мешком, оставленным на бетонной полосе, а когда возвращался, увидел
вбежавшего в парник Коняткина. Еще издали Коняткин сердито закричал, чтобы дед
прекратил пахать. Вероятно, был строгий семейный запрет Паше Белому - тяжелой работы
не делать, поэтому старик поспешно, даже с некоторой боязнью, бросил плуг и
успокоительно колебал поднятыми ладонями, выбредая из-за лошади навстречу внуку,
продолжавшему возмущаться тем, что дед ведет себя, как мальчишка-неслух.
Если Коняткин возмущался, то, по солдатской оценке, как очередь из автомата давал:
протатакал - и замолк. Останавливаясь перед дедом, он всего лишь укорливо покачал
головой, а после примирительным тоном промолвил:
– Дед, мы ж договорились - ты разогреваешь смолу. Да, пожалуйста, не лезь стеклить
на крышу. Я сам.
Коняткин повел борозду дальше. Паша Белый укорил внука за то, что он до того
серчает, что забыл поздороваться со своим армейским другом. Коняткин, не переставая
пахать, огрызнулся:
– Ты теперь его дружок. Блудней я Славку не знал и знать не желаю.
– Фух-фух! Ну, вякнул. Кабы все такими блуднями были!..
У котла, возле которого поблескивала куча свежеколотого вара и пахли живицей
сосновые горбыли, Вячеслав простился с Пашей Белым. Ему хотелось развести костер под
котлом, позаливать жидкой смолой пазы между краями стеклянных листов и стальными
рамами, куда они вкладывались, но он беспокоился, что вовремя не успеет на околицу,