Любимое уравнение профессора

Огава Ёко

С первого же взгляда на Профессора было ясно: новая головоломка сопротивлялась. Напряжение, с которым работал теперь его мозг, казалось, и правда вот-вот разорвет голову изнутри. Удалившись к себе в кабинет, он становился совершенно невменяемым, и я начинала всерьез беспокоиться, не растаяло ли его тело в воздухе от столь глубокого погружения в Мысль. Но тут трагическую тишину взрывал звонкий цокот карандаша по бумаге, и кончик грифеля, стирающийся о бумагу, убеждал меня: все в порядке, Профессор не только жив, но и подобрался еще чуть ближе к разгадке.

Я часто

спрашивала себя: как это возможно — начинать каждое утро с новости о том, что твой мозг ничего не помнит, и при этом успешно разгадывать одну и ту же загадку несколько дней подряд? Ведь с аварии 1975 года он ничем, кроме своей математики, не занимался. И теперь уже она, математика, каждый день заставляла его инстинктивно садиться за стол и задумываться над задачей, стоящей перед ним прямо сейчас. Все, чем он мог себе помочь, — это блокнот с карандашом да развешанные по всему телу записки.

Размышляя надо всем этим, я готовила ужин, когда Профессор вдруг заявился в столовую. Боясь помешать ему думать, я не стала заводить разговор и продолжила чистить перцы и резать лук в тишине, заодно приглядывая и за ним. Он же просеменил ко мне через кухню, оперся локтями о высокий стол и принялся наблюдать за моими руками. Да так пристально, что работать стало сложнее. Отвернувшись, я вынула из холодильника яйца, достала большую миску.

— Вам… что-нибудь нужно? — спросила я, когда пауза совсем затянулась.

— Нет-нет! Продолжай, — улыбнулся Профессор ласково и беззаботно. — Я люблю смотреть, как ты готовишь.

Я разбила над миской яйца, взболтала их палочками для еды. «Люблю»? Странное эхо от этого словечка долго отдавалось в ушах. Пока оно затихало, я взбалтывала будущий омлет и остановилась, лишь когда заныла рука.

— И что же дальше? — уточнил он негромко.

— Дальше?.. Э-э… Ах, да! Поджарю свиные котлетки.

Его появление сбивало мне все кулинарные ритуалы.

— То есть омлет ты жарить не будешь?

— Не сейчас. Пускай чуток настоится, будет вкуснее…

Мы были одни: Коренёк убежал играть в парк. Полуденное солнце рассекло пейзаж за окном пополам: половина садика на свету, половина в тени. Ветра не было, занавески распахнутого окна застыли, будто на фотографии. Профессор изучал меня так же пристально, как нащупывал неизвестную точку в пространстве во время своих раздумий. Зрачки его, как это ни странно, почернели до полной прозрачности, а ресницы едва заметно подрагивали при каждом вздохе. Казалось, он пытается разглядеть нечто очень близкое взглядом, которым обычно окидывают горизонт. Я обваляла котлетки в муке, выложила на сковородку.

— А почему ты их раскладываешь именно так?

— Потому что в центре сковородка горячее. Чтобы все прожарились одинаково, их нужно почаще менять местами.

— Вот оно что? Лучшее место никому не достается надолго. Его приходится уступать — каждому понемногу, верно?

Сказав это, он кивнул — так, будто для решения его сверхсложной головоломки только и не хватало секрета прожарки моих котлеток. Дразнящие запахи заполнили

паузу между нами.

Уже порезанные перцы и лук я перемешала, заправила оливковым маслом, приготовила салат. И наконец пожарила омлет. В который вообще-то планировала добавить еще и тертой моркови, но под таким суровым надзором от коварства пришлось отказаться.

Он не говорил уже ничего. Только втянул в себя запах нарезанного мною лимона, а затем наклонился чуть ближе, чтобы разглядеть, как лимонный сок, смешиваясь с растительным маслом, превращается в молочно-белый тягучий соус. И лишь когда я выставила перед ним на стойку дымящийся омлет, он наконец-то перевел дух.

— Даже не знаю… — не выдержала я. — Что же такого интересного в моей стряпне?

— Я просто люблю смотреть, как ты готовишь, — повторил Профессор. Оторвавшись от стойки, он бросил взгляд за окно и, удостоверившись в том, что первая звезда загорелась именно там, где нужно, скрылся в своем кабинете. Уходил он так же, как и появился, — без единого звука, и одно лишь закатное солнце озаряло его сутулую спину.

Я посмотрела на свои руки. На приготовленную еду. На свиные котлетки под лимонными дольками, свежайший салат, мягкий желтый омлет. Самые заурядные блюда, которые, впрочем, смотрелись весьма аппетитно. Как и все, кого мы счастливы видеть снова и снова в завершение каждого дня…

Я взглянула опять на ладони. И мое сердце вдруг захлестнула такая дурацкая радость, словно я только что наконец доказала Последнюю теорему Ферма.

Сезон дождей миновал, в Барселоне открылась Олимпиада, у Коренька начались каникулы, а Профессор все продолжал свою битву с головоломкой. И я все ждала с нетерпением, когда же он наконец попросит меня сгонять на почту, чтобы отослать его решение в Journal of Mathematics.

Жара стояла невыносимая. Кондиционеров во флигеле не было — как, впрочем, и сквозняков, — но мы с Кореньком не жаловались. Хотя куда нам, слабакам, до выносливости Профессора, который даже в тридцатипятиградусную жару мог высидеть в закупоренном кабинете, скрючившись за столом и даже не снимая костюма. Словно и правда боялся: стоит стянуть пиджак — и все выстроенные им доказательства рухнут, точно Вавилонская башня. Записки на нем поблекли и пропитались потом — так же, как и любой уголок его тела. Но сколько бы я ни предлагала ему вентилятор, холодный душ или ячменного чая со льдом, он лишь с нетерпением прогонял меня прочь.

Начались каникулы, и Коренёк стал приходить со мною во флигель с утра. После конфликта с Мадам я сомневалась, что Кореньку стоит маячить во флигеле еще и утром, но Профессор и слушать меня не хотел. Не понимая в мире вокруг себя ничего, кроме своей математики, он почему-то прекрасно помнил, что такое школьные каникулы, и был убежден, что в это время ребенок должен постоянно находиться в пределах досягаемости материнского взгляда.

Кореньку же казалось куда веселее гонять с друзьями в бейсбол или купаться в бассейне, и до захода солнца мы с ним почти не встречались.