Любимый город

Нерода Маргарита

Немецким языком Гервер на самом деле владел, но не достаточно, чтобы пригодиться армии как переводчик. Что там, латышский он знал лучше немецкого, а в биографию свою особенно и не заглядывал до 1941 года. Знал, что предки его перебрались в Россию не при Петре I, а уже при Анне Иоанновне и все они где-то как-то служили или просто работали. И вдруг обнаружилось, что один из предков, более близких, надо понимать, кто-то из братьев деда, был революционером-народником, за что и повешен в 1881 году по приговору военного суда.

История о родиче-революционере Гервера сильно взволновала. Тем более, что удалось узнать, правда неточно, что тот его предок

мог лично знать Халтурина, а то и самого Желябова. Гервер задумал выяснить все доподлинно, для чего съездить в Харьков, где обнаружились следы его родственника, и сделать запрос в архив.

Он даже впервые за два года взял себе отпуск и стоял тот отпуск в графике — с 23 июня 1941 года. Теперь архивные изыскания откладывались на после войны и становились весьма призрачными, потому что нельзя было доподлинно сказать не только, бывал ли Гервер-революционер в Харькове, но и останется ли что-нибудь от архива, когда из Харькова выгонят немцев. Единственное, в чем не сомневался товарищ Гервер — комиссар, так это в том, что немцев из Харькова выгонят.

***

От нервов ли, от общего ли износа организма - но кость срастаться упрямо не желала. Рана закрылась, демонстрируя качество проведенной операции, но костная мозоль никак не могла собраться с силами и должным образом закрыть трещину. После второго рентгена Огнев предложил эвакуацию на Кавказ.

– Исключено, - отрезал Гервер..

– Боитесь, без вас наступления не получится?
– попробовал пошутить хирург, и осекся.

– Я, Алексей Петрович, не то, чтобы боюсь… - комиссар понизил голос почти до шепота, - Я не знаю… Коммунисту непозволительно в предчувствия верить. Но гложет меня. Тревожит. Немцы понемногу войска с фронта снимают. И не только на моем участке. Готовятся. На быстрые сильные внезапные удары они мастера. Все понимаю, и позиции у нас прекрасные, и люди надежные, и все немецкие попытки нас потеснить отбиваем, и второй штурм отбили так, что отступить их заставили. И от Керчи сила идет - докладывать нам о том не докладывают, но морской телеграф передает - и танков, и артиллерии богато. А у меня такое чувство… Знаешь… У врачей, говорят, такое тоже бывает.

– Бывает. Обычно просто от усталости.

– А иногда - от того, что видим, да не осознаем. Как у Астахова тогда.

– Но у нас в командовании не мальчики сидят!

– Будем надеяться, что они-то все видят и все понимают. Но, Алексей Петрович, не могу я из Крыма эвакуироваться. Она срастется. Не первый раз. А я в тыл - не имею права. На меня товарищи смотрят, а я… такое ощущение, что и в самом деле расклеился. Нельзя мне в тыл. Сейчас - ни в коем случае. Не должен я позволить этой тревоге себя одолеть. Только тогда уверенно смогу снова вести людей в атаку.

– И все-таки. Как врач прошу. Выпей на ночь люминала. За неделю привыкнуть не успеешь. Отвечаю. Тебе нужно, чтобы рука ночью была совсем неподвижна, а ты все кулак сжимаешь, когда ходишь.

– Ну, если медицина настаивает… Глядишь, посплю, нервы и успокоятся.

– -

[1] (!) - "внимание", употребляется в фармакопее для обозначения высших доз сильнодействующих препаратов. "morph. contradicated" - "морфий противопоказан"

Глава 10. Инкерман. Апрель-май 1942.

На огромные кусачки для гипса Кондрашов смотрел с таким чувством, с каким крестоносец смотрел бы на вносимый в помещение Святой Грааль. Видно было, как он удерживается от того, чтобы не торопить “Быстрее! Быстрее!”, пока гипс расходился

под лезвиями.

– Без разрешения не вставать, - строго сказал Астахов, глядя раненому в глаза.

– Есть не вставать, - недовольно согласился Кондрашов. Было видно, что даже не субординация удерживает его от попытки немедленно вскочить, а только личное уважение к лечащему врачу.

Лейтенант еле дождался, пока Астахов убедится, что нога в порядке.

– Теперь одной рукой обопрись на меня, другой на костыль…

– Так я же здоровый!
– запротестовал Кондрашов.

– Пока еще выздоравливающий. Был тяжелораненый. Это хорошая динамика. Давай, аккуратнее…

Кондрашов встал, пошевелил раненой ногой, оперся на нее - и, если б не врач и костыль, непременно бы упал.

– Это что, моя нога?
– спросил он недоверчиво, глядя, как на чужую, на бледную и словно пожеванную конечность в шрамах, - Три месяца в этой скорлупе - и всего толку?! Даже не встать на нее! Начерта она такая нужна-то?

– Это твоя нога. Мы ее сохранили. Она выздоравливает. Пока что она в состоянии “есть - уже хорошо”. Рана вон закрылась. Кость срослась. Теперь тебе ее осторожно расхаживать надо. Сначала с костылем, потом с палочкой. Если все будет хорошо, к первомаю в батальон выздоравливающих. Восстановиться и только тогда…

На лице Кондрашова, уже видевшего мысленным взором братишек буквально за воротами госпиталя, отразилась совершенно детская обида. Он без сомнения ожидал большего. Но в каких-то десять секунд овладел собой и снова стал серьезным.

– Есть, осторожно расхаживать. Есть, к первомаю в батальон выздоравливающих. Это мы в разведке умеем, осторожно, но не мешкая. И если болит не как мышцы после тренировки - к дежурному врачу. Помню.

И, шепотом ругая фрицев, ногу и обстоятельства, похромал в палату, категорически отказавшись от сопровождения.

***

Раз уж жилье личного состава прозвали кубриками, неудивительно, что клуб для комначсостава, небольшое помещение за сценой актового зала, никто не называл иначе, чем “кают-компанией”. Кто-то даже повесил на стену морской пейзаж в круглой рамке “под иллюминатор”. Но в остальном ничего морского, кроме названия, в облике “кают-компании” не было. Здесь царил совершенно сухопутный домашний уют. Часы на стене, тоже кем-то принесенные из дома, не куковали и не били, они даже тикали очень негромко и деликатно, будто стараясь не перебивать беседующих. Книги здесь держали в основном художественные, для медицинской литературы библиотека была отдельная, а в “кают-компании” нашлось место и для подшивки “Нивы” с рассказами Чехова, и для стихов. На большом столе у стены стояли разномастные чашки и армейский термос с кипятком, на другом, поменьше - шахматная доска с хронически незаконченной партией. У соперников нечасто совпадали свободные смены, так и играли ход в сутки, записывая их на приколотый к стене листок. В самом низу чьим-то очень аккуратным почерком было добавлено: “И Ленский пешкою ладью берет рассеянно свою…”

Давить по суше немцы, конечно, перестали. Но день за днем все больше давила город авиация, и ночь за ночью все тяжелее становилось транспортам прорываться в город. И артиллерия немецкая била днем и ночью, не то чтобы очень метко, но брала количеством. Так что, разговоры в кают-компании уже третью неделю неизбежно вертелись вокруг осад и блокад.

– Был бы тут мой Кондрашов, - улыбнулся Астахов, - он бы нам все про осады изложил, с примерами со времен адмирала Нельсона, если не древних греков.