Любимый город

Нерода Маргарита

Тот взглянул удивленно - и флаги командир знает! Потянулся за тушью.

– Рот закрой, чайка влетит. Я Свод раньше азбуки затвердил. Тебе-то он вряд ли понадобится, но если придется, так запомнишь. Это, как говорится, не анатомия.

***

Как ни спокойно было на фронте, но война оставалась войной, и ночные смены были всегда тяжелее дневных: тяжелых раненых обычно привозили заполночь, в темноте безопаснее было ходить машинам.

На дежурстве в первую очередь смотришь на травму, потом уже на человека. Так что первым было все-таки "огнестрельный перелом правого плеча" да пометка в карточке передового района почерком Астахова “обезболивание только местное (!) morph. contraindicated (!)[1]”, а

уже потом осознание, что лицо раненого, строгое, с тяжелыми веками и чуть опущенными уголками глаз, хорошо знакомо еще с Перекопа и Ишуни. Тогда, в Золотой Балке, обронил еще, не говорите мол, "до свидания", товарищ комиссар, известно, как мы можем на фронте встретиться. А вот, встретились.

За те месяцы, что прошли с ноябрьского отступления по разбитой дороге, Гервер резко переменился. Огнев помнил, что комиссар его моложе лет на пять, он как принято говорить "ровесник века", девятисотого года. А сейчас выглядел он старше, причем на добрый десяток лет. Прежним только голос остался и общий настрой. Ровное, нерушимое спокойствие..

– Очень рад видеть вас, товарищ Огнев. Жаль, что встретились в такой обстановке. Но другой пока не предвидится, - говорит без улыбки, но ясно, что искренне, он действительно рад встрече. Только по зрачкам да по пульсу можно понять, что больно ему. Хотя шину хорошо приладили.

В самом низу карточки, тем же размашистым астаховским почерком: "Хроническая сердечная недостаточность (!)".

А это было уже новостью, очень неприятной, и как для врача - досадной. Ни на Перекопе, ни под Ишунью, словом нигде на фронте Огневу бы в голову не пришло, что комиссар - сердечник. Укрытия от бомб копал вместе со всеми. Лопата в его руках резала грунт как масло. Кувалдой махал, как заведенный. Носилки таскал наравне с дежурной сменой. Человек исключительной физической силы и выносливости. Разве что, когда спешно окапывались у реки за Воронцовкой, закралось подозрение, что Гервер аккуратно пытается скрыть одышку. Но только подозрение. После стало совершенно не до того.

– Морфий только не колите. Я тогда, в девятнадцатом, три месяца на нем выживал. И больше нельзя.

– Вижу, Астахов написал. Ну, что ж, сделаем по Вишневскому. Потом, конечно, потерпеть придется. Надеюсь, этой гимнастеркой вы не очень дорожите?

– Да режьте уже, все равно пропала. А потерпеть мы умеем, - Гервер даже обозначил улыбку, - Не в первый раз. Белые не убили, петлюровцы не убили, бандиты не убили, и немцы не убьют.

По телу Гервера можно было изучать историю Гражданской войны. Два рубца на правом боку и плече, сабельные. Застарелые уже, но очень хорошо ясно, что один зашивали кое-как, чем пришлось и как сумели, а другой и вовсе не шили. И это не весь набор еще, пулевое тоже есть. И ножевое вроде, тонкий белый рубец у ключицы. И россыпь мелких шрамов на спине - осколки гранаты. Единственный "гражданский" шрам, короткий, аккуратный и понятный - аппендэктомия. А остальное... Гражданская обглодала комиссара чуть не до костей, но так и не смогла прожевать.

Все ясно. Сердце посадили хлороформом. И с морфием, скорее всего, тогда же перестарались.

– Надолго я к вам?

– Пока не разрежем, не понять. Пальцы шевелятся, это сейчас главное. Какой палец я сейчас уколол?

– Средний.

– Очень хорошо. Ничего невосстановимого не наблюдаю. Месяц-три, в этом интервале скорее всего.

– Долго.

– Ничего не попишешь. Кость срастись должна. Раиса, новокаин.

На манипуляции со шприцом и скальпелем Гервер смотрел, не скрывая любопытства. Судя по пульсу и зрачкам, обезболивание прошло успешно. Минометный осколок, видимо, со средней дистанции, вошел снаружи, кость тронул, но полностью не перебил.

– Разведку немецкую гоняли, - ответил комиссар на незаданный вопрос, - А их отход минометами

прикрыть пытались. У нас трое раненых, у них пять убитых. Хороший счет. Жаль, ни одного живым не взяли. Когда мне можно будет вставать?

– Товарищ Гервер, куда ж вы так торопитесь? Вставать - как гипс высохнет и силы встать будут.

– Хорошо. Кто у вас комиссар госпиталя?

Услышав фамилию, раненый чуть дернул бровью, озадаченно. Незнакомая.

– Мне нужно с ним побеседовать. Желательно, уже завтра, - произнес он твердо, но тихо, скорее для себя, чтобы сейчас, глубокой ночью, запомнить и на утро не забыть. Когда его укладывали на носилки, комиссар успел пробормотать “Сам дойду, не безногий”, и только после этого провалился в сон.

***

Снаружи, за скальной толщей, ночь должна была плавно перетекать в утро. Новых машин не приходило, осложнений не случилось. Ночная смена вышла довольно спокойной, впрочем этого слова здесь избегали, по старому, древнему, как медицина, суеверию: скажешь "спокойно" и непременно накличешь себе хлопот до утра и еще дневной бригаде останется.

Дежурный врач, сегодня это Астахов, лично обойдя все палаты, наконец нашел время устроиться за перегородкой под лампой. Он опять был с тетрадью и книгами, выписывал что-то, хмурился. Говорил, что не любит "бумажной работы" и скальпель в руках привычнее карандаша, а вот, втянулся.

– Ну вот, снова собирается наш отряд, - произнес он задумчиво.
– Я посмотрел, комиссар спит. Пульс хороший, дыхание хорошее. Сложно с ними, железными людьми. Он ведь доброволец, комиссар наш. Я потому точно знаю, что с сердцем у него беда, что он к нам в тридцать девятом попал с аппендицитом. А на призыве застал конец его очень интересного спора с медкомиссией. Ну, Гервера переспорить...это не знаю, кем быть надо. Но мучение с ними, стальными людьми, и им, и нам.

В последнем Астахов был совершенно прав. Нет более сложных пациентов, чем стоики. Человек мнительный и капризный запросто напридумывает себе симптомов, которых и на самом деле и близко нет, но он понятен. Человек сильный и крепкий, не знакомый ни с чем, сложнее насморка, будет вести себя как здоровый, и встать попытается, едва ноги начнут держать, а не когда разрешат. Но почувствовав, что собственное тело еще слабо ему повинуется, смирится и даже режим соблюдать какое-то время будет. А стоик не меняется вообще, независимо от своего состояния. У него же ни один мускул не дрогнет. Неопытный врач, попавшись на это внешнее спокойствие, очень легко какое-нибудь важное осложнение проглядит и спохватится только когда такой железный человек все-таки потеряет сознание.

Усталость металла. Только этот немедицинский термин можно применить к людям такого склада как Гервер. Да еще, как любой хроник, он прекрасно знает, что с ним происходит, что медицина здесь может сделать. Точнее, чего она сделать не может. И потому будет терпеть молча, без единой жалобы. И с прежним спокойствием вычитывать сводки, делать какие-то пометки в блокноте левой рукой. Почерк у него уверенный, только наклон в другую сторону. Верно, еще в 20-х приспособился вести записи здоровой рукой. Так и будет…

– Беседу с комиссаром я бы не откладывал, - Гервер закрыл блокнот. Только по расползшимся зрачкам ясно, что сейчас не очень-то до бесед. Но голос тверд и спокоен.

– Что-то срочное?

– Неотложное. О восстановлении в рядах партии.

Оказалось, Гервер еще понятия не имел, что беседа с комиссаром у Огнева уже случилась. Просто он ни о чем не забывал с самого начала, с сорокового еще года. А комиссар госпиталя, как и ожидалось, отнесся к вопросу очень прохладно. Ни да, ни нет (опытный партработник!) не сказал, но со всей очевидностью дал понять: не поддержит и вообще, считает разговор о восстановлении исключенного перманентно несвоевременным.