Любимый город

Нерода Маргарита

– Нагорит мне из-за вас… - попробовала она последний довод.

– А мы присмотрим. Ромео, - Кондрашов подмигнул Яше Мельникову, - Будь другом, постой на вахте, чтобы при такой прекрасной женщине не говорить “на шухере”, чтобы никто мимо не прошелестел. Если что, нам от двери отсемафоришь.

И Колесник сдалась. Струны вздохнули под ее быстрыми пальцами. Задумчиво взяла аккорд, другой. “Что же мне спеть вам о море, товарищи?” И наконец, начала негромко, но твердо и уверенно, песню, совсем не похожую на прежние цыганские романсы, которых она так много знала.

Их было три: один, другой и третий,

И

шли они в кильватер без огней,

Лишь волком выл в снастях разбойный ветер,

А ночь была темнее всех ночей.

При первых же словах ее воцарилась тишина настолько полная, что если бы в подземелье занесло хоть одну муху, ее полет был бы слышен даже из соседней палаты. Рассказ о гибели на минах трех эсминцев слушали в полном молчании. А занявший, как просили, пост у двери Яша застыл по стойке “смирно”.

Когда же песня закончилась, не аплодисменты, а общий вздох прокатился над притихшими слушателями. Первым нарушил молчание Кондрашов. Прихрамывая и опираясь на палку, он подошел к Наталье Максимовне и опустился на здоровое колено.

– Спасибо. От души, спасибо, дорогой наш доктор! Такая песня… наша, до самого сердца, - голос его чуть дрогнул.
– Вас на руках надо носить за такую песню, ей богу!

– Вам - не надо, пожалуйста, - отвечала Колесник мягко.
– Вам вредно ещё тяжести поднимать. И теперь точно отбой. Ложитесь пожалуйста сию же минуту.

– Слушаюсь, дорогая Наталья Максимовна. Значит, после победы подниму. Но за песню - искреннее вам военно-морское спасибо. От всего Черноморского флота, верно, братишки?
– обратился он к публике, по такому случаю приравняв и артиллерию, и пехоту к флотским.

Вот тут начали аплодировать, но к Колесник уже вернулась ее обычная строгость:

– Тихо! Вы так Соколовского разбудите. Все, товарищи, отбой и немедленно. Это приказ.

Приказ приказом, но как только погас свет, кто-то из раненых спросил громким шепотом:

– Товарищ Кондрашов, ну не томи уже! А что за история-то была, с теми эсминцами?

– Горькая, брат, история была. В Гражданскую еще. Сейчас-то понятно, англичане союзники. А тогда враг это был. И мин на Балтике понапихали как клецек. Вот на них наши и подорвались в девятнадцатом году. Три эсминца, «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Ночью в октябре в шторм. С трех кораблей девятнадцать выживших. Я до войны был в Кронштадте, там могила их у форта "Красная горка". Там и песню эту впервые услыхал. И тогда взяла она меня за душу, да и сейчас не отпускает. Особенно когда такая женщина поет ее. Вот ей-богу братцы, как вышибем мы немцев из Крыма, будет в Севастополе праздник и салют, как полагается. Непременно будет. Вот тогда я ее на вальс приглашу. Вы все свидетели!

– Ты по плечу ли замахнулся, соколик?
– протянул кто-то из темноты.
– Она ведь замужем.

– Да не нуди, братишка, знаю я. Я же по-человечески. Возьму под козырек, все по уставу, и скажу, “товарищ капитан второго ранга, разрешите товарища военврача третьего ранга на танец пригласить?” Неужто откажет?

– Не должен отказать. По такому случаю, думаю, что не откажет, - согласился кондрашовский сосед, - Да у ней все песни до самого сердца пробирают. Такая женщина… глаза - что зенитки.

– Да ну тебя… - Кондрашов вздохнул, и голос его стал даже чуть печальным.
– Придумал тоже. Где тем зениткам до таких глаз?

***

Однако, оказалось, что совсем замаскировать

затянувшееся выступление Колесник не удалось. На следующее утро Репиков уловил капитана из выздоравливающих за попыткой поднести одной из медсестер кулечек с сахаром. С выздоравливающего спрос невелик, “Кругом, в палату, шагом марш!”, а медсестрой комиссар занялся вплотную. Нет чтоб выговор да отпустить - минут десять читал мораль.

– Прямо тенденцию к размагничиванию у личного состава наблюдаю. Вчера, вон, в палате для выздоравливающих романсы чуть не до утра, сегодня вы. Нам тут при госпитале роддом открывать, что ли? Подумайте над своим поведением. Свободны.

И ушел дальше, искать очередные признаки. А расстроенную до слез сестру пришлось утешать Астахову, который услышал уже финал комиссарского монолога. Заметь раньше, он, понятно, заспорил бы, предпочтя принять все разгромные замечания на себя. А так, осталось только слезы утирать.

– Да черт с ним, с нашим товарищем Репиковым, - говорил он всхлипывающей помощнице.
– Это ведь он не тебя персонально, Люба, он всех по очереди не любит. Ну, ходит ответственный товарищ, авторитет расплескать боится. Я от него свой первый выговор здесь схлопотал, за того кладовщика в порту. Хотя там не обложить по-русски надо было, если уж честно сказать, а пистолет под нос сунуть, чтобы сообразил, сукин сын, чем его бережливость пахнет в военное время. Ну, распатронил под настроение… А я тебе поперек его замечания по медицинской части объявляю благодарность. Как старший по званию и твой начальник. Ну, что надо сказать? Вот, улыбнулась, молодец. А хлюпать носом - отставить. Не то перемываться отправлю.

***

Раз прочитав стихи, а тем более, выступив на концерте, уклониться от регулярных выступлений было невозможно. Уже все, что сохранила Раисина память со времен школы и училища, было десять раз перечитано. Хорошо, что были книги. И очень хорошо, что на очередную просьбу “Тетя Рая, а ты еще что-нибудь про море знаешь?” она вспомнила о Багрицком. Вот кого надо читать! Разумеется, не про смерть пионерки, над которой Раиса сама в детстве роняла слезы, ни в коем случае!

Мы по бульварам бродим опустелым,

Мы различаем паруса фелюг,

И бронзовым нас охраняет телом

Широколобый и печальный Дюк.

Мы помним дни: над синевой морскою

От Севастополя наплыл туман,

С фрегатов медью брызгали шальною

Гогочущие пушки англичан.

Как тяжкий бык, копытом бьющий травы,

Крутоголовый, полный страшных сил,

Здесь пятый год, великий и кровавый,

Чудовищную ношу протащил.

Оказывается, она еще помнила, как подстроить свой голос к размеру помещения, чтобы не кричать, но слышно было всем. В драмкружке этому учили, удивительно, что удержалось. В книгу она уже почти не глядела, запоминать стихи с детства давалось ей легко. Не так это и сложно, рассказать с выражением, если понимаешь, о чем говоришь. Анна Феликсовна терпеть не могла манерного исполнения стихов нараспев, тех, кто пытался так читать, она непременно обрывала, причем очень резко: “Луны на небе нет. По какому поводу воем?” И правильно делала. Не так, конечно, Багрицкий должен звучать. Он как набатный колокол, размеренный, звонкий и сильный. Так его читала сама учительница, и всякий раз, вспоминая знакомые строки, Раиса слышала ее голос. Интересно, а сейчас похвалила бы? Или сказала: “Можешь лучше”?