Любовь моя
Шрифт:
— Многое хочется донести до читателя, а в рассказ все мысли не помещаются.
— Но в книжках для детей у тебя получалось сложные мысли выражать просто и кратко. Умудрялась же как-то? Из каких закоулков сердца вытаскивала эти емкие строки? И ведь ни одной проходной новеллы!
— И в каждой отзвук войны… как в каждом сердце, — вздохнула Аня. — Драматургия у тебя мощная. Не прячешься за выстрелами и детективными приключениями. Ты потрясающе просто и сильно пишешь о грустном.
— В жизни светлое и темное переплетены, а в книге их можно, если нужно, разделять.
—
— В произведениях для подростков нет места длительным размышлениям, — сказала Лена, обращаясь конкретно к Инне.
— Понимаю, никакая детская психика их не выдержит. А уж для взрослых ты разворачиваешься во всю свою ширь, — рассмеялась подруга.
— Не вижу ничего смешного, — обиделась за Лену Аня.
И Жанна выступила на ее защиту. (Можно подумать, Лена в ней нуждается, но приятно.)
— Правда, что книжки для подростков у тебя заканчиваются без трагедий, но все равно пробивают и оглушают искренностью, извлекая пиковые переживания прямо из подсознания? Они будто созданы для проверки читательской зрелости. И это правильно. Грустные концовки убивают детей. Ведь ребенок как мыслит: у героя все хорошо и у него, у читателя, тоже, в конце концов, все будет в порядке.
— «Радостное» соотнесение себя с героем? — насмешливо фыркнула Инна.
— Помню, в детстве я увлеченно читала одну толстую книгу. Автора и название теперь уже не помню. И вдруг на самой последней странице выяснился обман, перечеркивающий все хорошее, что было описано до этого. Я была потрясена, и потом долго еще при одной лишь мысли об этом сюжете у меня слезы на глазах выступали. Я не могла смириться с несправедливостью, — пожаловалась Жанна. — Наверное, каждый ребенок может вспомнить подобную книгу.
— Жизненная правда подрезает детям крылья и отнимает радость детства. Я долго не могла свои расправить. И смиряться было трудно, и находить силы и смелость для выхода за пределы общепринятых проявлений тоже было неоткуда.
«Анька маленькая, неприметная, какая-то жалкая в своем сопротивлении жизненным невзгодам, но как скажет что-либо умное, так будто выше ростом становится, — удивилась Жанна. — Затеять бы разговор о педагогике, вот бы где она себя проявила!»
— Когда у меня всё плохо, злость придает мне силы, — сказала Инна. — Позитивные рассказы писать, наверное, намного труднее? Да еще такие, чтобы тебе поверили, что это было на самом деле и было прекрасно! — предположила Инна.
— И чтобы всё говорило о большом мастерстве, — задумчиво дополнила Аня Инну. — О преданности, о жертве, о несправедливости, конечно, проще. Нет, если для детей, я это легко себе представляю. Но только не для взрослых.
— Почитай Ларисины рассказы об ее друзьях, — посоветовала Инна Ане.
— Лена, когда пишешь, ты в личной жизни абстрагируешься от своих героев или они неотвязно тебя преследуют, трогают душу, дергают
— Я до конца с ними. Иной раз отдыхаю на кухне, допустим, обед готовлю или посуду мою, и вдруг кто-то из героев начинает меня «атаковывать». Я хватаюсь за карандаш и записываю нахлынувшие мысли, — ответила Лена.
— Но это же тяжело. Ты устаешь?
— Бывает, что хочется сбежать от них, когда в дебри заводят. Но «мыши плачут и продолжают есть кактус», — улыбнулась Лена. — Это касается только героев «взрослых» книг.
— Зато, разозлившись, ты можешь сделать с ними что угодно, хоть с кашей съесть, — весело подсказала Инна.
— Или они меня.
— Получается, персонажи гипнотизируют не только читателя, но и автора? Не только в физике, но и в психологии работает принцип обратной связи? — удивилась Инна.
— Он всюду. Я замечаю за собой, что даже если просто разговариваю с любым человеком, у меня невольно подтекстом идет в голове: что я могу в данный момент взять от него в свою копилку — фразу, идею, особую манеру говорить, двигаться, — и что он от меня.
— Я вот тут подумала: как бы выглядело произведение, написанное мной на одну с тобой тему? — Инна обратилась к Лене.
— Если дать различным писателям один и тот же сюжет, то получим совершенно разные книги.
— По типу того, как режиссеры, взяв в руки сценарий, делают из него что-то созвучное своему внутреннему миру, своим «заскокам»? — расшифровала Инна слова подруги.
— Даже если это ремейки, все они будут сделаны на разных уровнях и с неповторимыми интонациями, — дополнила ее Жанна.
— Не люблю перепевы классики и скороспелые, доморощенные концепции современных режиссеров. В них придуманные сюжетные ходы часто не соответствуют оригиналам пьес, грешат дикой недостоверностью. Это как играть сцены каторги в замшевых и бархатных пиджаках или в бальных платьях. Не выношу, когда артистов заставляют плясать под дудку мало чего понимающих дилетантов, выскакивать на потребу публике на сцену в нижнем белье, а то и того хуже… справлять нужду как собаки у стенки или… в отхожих местах. Это же извращение, вакханалия невежества, полное отсутствие вкуса! Мир сходит с ума! Из спектакля-трагедии делают ироничную комедию! Разве волен режиссер по-своему трактовать чужое произведение и талантливое превращать в примитивное? Я за сохранение старых классических сюжетов и за создание совершенно новых. Пусть в них изощряются и фонтанируют сумасбродными идеями, пусть ищут, пробуют, открывают новое, — строго преподнесла свой вердикт Аня.
— Но тоже с оглядкой? — Конечно же, это была Иннина реплика. — Ты смотришь современные фильмы и спектакли в основном для того, чтобы подсчитывать в них ляпы и промахи? Даже прогремевшие, неожиданно ярко прозвучавшие?
— Нет, конечно. Но если недочеты режут глаза? Недавно в фильме показали, как главный герой учит своего напарника, коллегу-майора, стрелять. Но ведь бред. Мне бывший ученик-милиционер рассказывал, что офицер обязан уметь стрелять, иначе не получит оружие и не будет допущен к работе.