Любовь моя
Шрифт:
— Не скажи. Она важнейшее звено в цепи, которая выковывается для удержания человека от падения в пропасть. Если оно окажется слабым, то может подвести в сложный момент его жизни, позволит увлечь, увести с намеченного пути. Тем более, что крепость цепи определяется крепостью самого слабого звена.
— Не преувеличивай. Ох уж эти мне педагоги! Всего-то они боятся, впадают в крайности, понапрасну тревожатся, — неодобрительно закрутила головой Инна. — Ты бы переступила через себя. А вдруг дальше в рассказах Елизарова тебе открылось бы нечто чрезвычайно умное? Хотя бы замысловатый язык или лихо закрученный сюжет, — неосторожно посоветовала Инна, вызвав у Ани очередной приступ негодования.
— Принципиально
— От души поматерился, и поперла удача! Так теперь говорят? Больше шума, больше рейтинг! Скандал сделал так необходимую писателю рекламу, — рассмеялась Инна. — Аня, не создавай проблем там, где их нет. Я больше чем уверена, что Елизаров нарочно, чтобы отпугнуть, отсечь женскую читательскую аудиторию сознательно использует нецензурную лексику. Боится строгих ценителей. Я бы из вредности, из духа противоречия осилила его творения.
— Давай, дорога свободна. Не прогадаешь. Ты еще панегирик автору сочини. А я не хочу изваляться в «гэ». Помнишь, студентами так говорили.
— Закрываясь от грязи, грязь не уничтожить. Рассказывать о пороках с грустью, жалостью и болью? Уже не работает, не прокатывает. Теперь требуются более жесткие методы. Нас сказками про волка пугали, а нынешние дети убийств людей не страшатся. Насмотрелись ужастиков, закалили и притупили свою психику, — сказала Жанна.
— И взрослые очерствели. В жестких ритмах современной жизни люди теряют доброту и нежность, — вздохнула Аня. — Куда мы катимся? Может, писатели предложат персонажам своих книг ходить по улицам нагишом, чтобы доказать, что это дурно? В твоих глазах это сделало бы авторов героями? Ты станешь «торчать» от них? Народ повалит в библиотеки? Думаешь, если уподобляться тем, кого выводишь на чистую воду, кого презираешь — поможет? Давайте все станем убийцами, матерщинниками, скотами…
Лобовой вариант решения этого вопроса отпадает. В массы надо продвигать лучшее, а не играть на низких чувствах. Если писателю не хватает мощи своего таланта, без мата обнажить какую-то важную проблему, язву общества, так пусть не берется за перо. Я категорически выступаю за чистоту русского языка. Все-таки повреждена корневая система некоторых писателей, начинавших в криминальные девяностые. Истончилась река русской литературы…
— Учишь? Гений педагогики, — удивилась Жанна. — Это снобизм по отношению к известному писателю. Не глянулся он тебе. Может, авторское предуведомление и рецензии тебе что-то разъяснят? Не читала? Могу напомнить: Михаил Елизаров «Русский Буккер» получил, значит, сумел свое слово Миру сказать, раз при жизни воздали ему должное, — тихо подсказала она. — А вдруг в интернете его однофамилец изощряется? Мне чуждо однозначное, прямолинейное охаивание той или иной личности. Надо ознакомиться, всмотреться, вслушаться. Помнишь книгу «Пролетая над гнездом кукушки»? Когда-то она шокировала нас откровенностью темы, а теперь ее автор считается гением. Писатель должен выходить за пределы общепринятых истин, а иногда, в поисках своего пути, создавать новую фантастическую реальность.
«Жанна как всегда: и нашим и вашим… но тут она права. В половине случаев я с девчонками не согласна, и, тем не менее… Великий, могучий надо оберегать от покушений», — преодолевая спазмы мозга, настойчиво требующего отдыха, с трудом ворочаются в голове Лены тяжелые как замороженная ртуть мысли о ее самом предпочтительном за последнее пятилетие — о литературе.
— Может, Елизаров еще и за границей печатается, переводится на многие языки, позоря нашу страну и нашу литературу? — спросила Аня. — Не удивлюсь.
— Опять деньги! — дернулась Жанна. — А я думаю…
— Не стану я читать Елизарова, будь он хоть трижды герой Советского Союза, — не слушая доводов Жанны, отрезала Аня, вся трясясь от раздражения. — Он невменяемый. Я рассматриваю ругательства типа «мать твою» прежде всего как оскорбление женщине-матери и как неуважение мужчины к себе и к своему собственному человеческому достоинству. Я презираю «раздающих» маты и сочувствую получающим их. Я не смогла бы жить рядом с таким человеком. Помню, раньше в рассказах скромно писали: «Он — герой — грубо выругался» и этого было достаточно для понимания личности персонажа. Зачем этот голый натурализм? Существует же собственная память, воображение, в конце концов. Мы не дебилы, чтобы нам разжевывать примитивное и гадкое…
Помню, побил у нас в детдоме один мальчик другого, за то, что тот что-то пошлое сказал о его матери, а его наказали, хотя я настаивала, что оба виноваты и в первую очередь грубиян. Ну и какай урок мои дети получили из этой истории?..
После этих своих слов Аня как-то сразу поскучнела, ссутулилась. Ее личико еще больше побледнело. И она не стала продолжать рассказывать о том, что так больно тронуло ее небезразличную душу, только горько произнесла:
— Всем не раздашь свое сердце.
«Как же Аня неподражаемо искренна и честна! Наверное, и за это тоже любят ее дети», — подумала Лена.
— …Раньше в кино не было жестокости и постельных сцен, — сказала Жанна.
— Иногда то, что нам будто бы мешает, на самом деле помогает, — не согласилась Инна, дав тем самым Ане материал и повод к дальнейшим размышлениям и высказываниям, только уже несколько на другую тему.
Но она лишь печально спросила:
— Что-то неладное творится в мире?
— Мир сходит с ума. Человечество падает в тартары! Маты, педофилы, гомики… Рассуждаем о необходимости повышения уровня культуры, а даем Буккера, тем кто пишет с матами и поощряет детскую проституцию, — ответила Инна.
…В разговоре женщин всплывали и доминировали то одни, то другие аспекты писательской и режиссерской деятельности… В голове Лены все они сливались в единый сумбурный поток, уносящий ее в темное ущелье тяжелого полусна.
Несколько минут спустя Жанна предположила:
— Может, в личной жизни этот Елизаров прелесть, душка? Критики пишут, что в нем столько русского! Ты себе не простишь, если его не прочитаешь.
— Не верится. Биография писателя — его произведения. Недавно общалась с женщинами-грузчицами. Мне хотелось заткнуть себе уши, а им заклеить рты. Я сказала работницам, ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина — хранительница красоты, чистоты и доброты». А одна из них зло отрубила: «Тебя бы с твоей интеллигентностью в смешанную бригаду. Наши мужики других слов не понимают. Их ничем кроме мата не заставишь работать. Так и будут сидеть: ни мычать, ни телиться. Если только их палкой… Так они и в обратную могут».
— А это ты к чему? — не поняла Аня.
— Так, припомнилось, — ушла от ответа Инна.
Аня снова заговорила:
— Для меня, например, Шолохов как писатель много талантливее Гроссмана.
— Не равняй их, — жестко заметила Жанна.
— Надо иметь мужество так сказать о писателе, которого признает большинство, — удивленно сказала Инна.
— Не хочется цеплять знаменитых людей — на дилетантов не обижаются, — но я не считаю и произведения Солженицына высокохудожественными. Разве что рассказ «Один день Ивана Денисовича», который я прочитала «из-под полы», в обложке какого-то учебника, когда он еще не был выложен в открытом доступе. Это была молния! «Один день» стал чем-то вроде пароля: можно иметь дело с этим человеком или нет.