Любовь моя
Шрифт:
— Хуже, когда вовсе не замечают. Это куда более серьезный прессинг. И тут без поддержки верных друзей трудно выжить.
— Замечательно сказала насчет друзей, — поддакнула Жанна Инне.
— Читательская публика пестрая, всем не угодишь, — вздохнула Аня.
— Надо уметь сознательно пользоваться знанием того, что часть публики скажет о книге, что это фигня, и быть готовым отражать удары.
Лена перестала реагировать даже на слова подруги. Ее рот «разрывала» зевота, и она спряталась под покров простыни. Инна тоже уже ни от кого не ждала ни возражений, ни согласия, Она погрузилась во внезапно
*
Лена едва слышит сквозь трудно пробиваемую усталость мозга:
— Я вот бороздила интернет…
— И ты «подсела» и не можешь остановиться? Там, в основном, молодежь тешит свое глупое самолюбие, — заметила Инна.
— Я еще не достаточно хорошо владею компьютером, чтобы сидеть в соцсетях. Да и некогда мне, — ответила Аня.
— Компьютер — прекрасная штука! Не зажилишь, как полюбившуюся книгу из библиотеки… — снова от скуки принялась дурачиться Инна.
— Я недавно Виктора Ерофеева читала.
— Что существенного он внес в нашу литературу и культуру? Может, он, живя во Франции, чтобы достичь признания, «вовремя» расшатывал и подламывал базовые устои нашего общества? А теперь чем он живет? Пишет хвалебные оды сомнительным личностям или, напротив, памфлеты? А вдруг — милые, чудные, ласкающие слух и душу камерные вещи? — послала в пространство комнаты свои пренебрежительные вопросы Инна.
— Это тот самый, который как-то выступал со своей программой по телевизору? — «проснулась» Жанна.
— С утра был тот самый, — хихикнула Инна.
— Ну, ты даешь! Он не расшатывал. Сплетни все. О, бешенство словесной фальши! Она никого не минет! — всерьез, но общими фразами отреагировала Аня на вопросы Инны.
— Не люблю Ерофеева. Много воображает оттого, что жил за границей. Он мне не интересен, — пробурчала Жанна.
— Потому что не углублялась в изучение его творчества. Стиль у него прекрасный, — сказала Инна.
— Судя по его выступлениям по телеку, я бы не сказала. По-французски, наверное, у него лучше получилось бы.
— Откуда такая предвзятость? Завидуешь? «Великого писателя признают и благодаря его великим провалам», — насмешливо процитировала Инна чью-то громкую фразу. — А мне кажется, он вполне себе ничего… Он как-то сказал, что «женщины ему интересней, чем мужчины тем, что они метафизические существа более близкие к Богу и Дьяволу. Мужчины правят миром, а женщины мужчинами. Жить было бы не интересно, если бы мужчины сравнялись бы с женщинами». Очень емко и умно выразился.
— Говорят, Вениамин Ерофеев — уникальный писатель. У него не было ни предшественников, ни последователей, — сказала Аня. — Его нашумевшая повесть «Москва-Петушки» о неделями не просыхавшем любителе «Зубровки» уже стала притчей во языцех, а я никак не найду и не прочитаю этот шедевр. Книга-невидимка.
— Плохо искала. Ты воспринимаешь мое заявление о неприятии Виктора Ерофеева как пощечину себе, поэтому заговорила о Вениамине Ерофееве? — спросила Жанна.
— Ну как тебе сказать… не так чтобы… Пожалуй, нет. Пыталась я читать его «Русскую красавицу». Книга о проститутке. Бросила, противно стало. Злобный поклеп, карикатура на нашего человека.
— Может, это материализовавшееся предостережение, — усмехнулась Инна.
—
— Что, не Данте двадцать первого века и далеко не узник совести? Но язык интересный, не тривиальный. Правда же?
— Что есть, то есть, этого у него не отнимешь. Старается.
— Кто о лесбиянках пишет, кто о проститутках, кто про бандитов. Мода пошла на гадкое. Советской литературы уже нет, российской — еще нет. Я вдруг попыталась представить себе выдающихся артистов Даля и Олега Янковского в роли бандитов. Это же ни во что не вписывающаяся дикость какая-то…
— Похоже, о чем и как писать — это вопрос собственного пиара современных писателей, — решительно высказалась Аня.
— Легко «творить», когда у государственной машины все шины спущены и нет тормозов, — хмыкнула Инна.
— Слава гениев длиться много дольше лет их жизни, а у этих… как ты думаешь?
— Если есть в том заинтересованные лица. Послушали бы нас сейчас эти писатели! — расхохоталась Инна. — Вот бы включить громкую связь на всю Россию. Аня, пошли свое мнение в интернет.
— Чтобы опозориться?
— Струсила? Шучу.
— Всегда найдутся потребители подобных книг, — вздохнула Аня.
— А как же «Декамерон» Боккаччо и «Тысяча и одна ночь»? Классика!
— Я никоим образом не осуждаю. Ну не знаю. Не мое это. Есть мужская литература, где «поется» гимн фаллосу… похабщина в неограниченных количествах… Ну и что из того? Знать кому-то это требуется, некоторые, наверное, нуждаются. Как-то на лотке в подземном переходе взяла в руки книгу в красивом переплете с золотым обрезом. Думала, если прекрасно изданная, значит, по искусству, а оказалось, «Русский мат». Чуть не выронила ее под ноги в грязь.
— Ценность «Декамерона» в том, что всё там из жизни: живое, реальное, то, о чем важно узнать следующим поколениям. И мудрость в ней не стариковская, а бытовая, побуждающая радоваться каждому дню. А в тебе сидит старый, косный, занудливый педагог, — продолжила Инна донимать Аню. А та, не успев вникнуть и понять ее, сердито ответила:
— Вот и пусть сидит. Я с детьми имею дело. Помню, в детстве я вычитала у Боккаччо фразу, что-то типа: «Если есть время, место и с кем, то женщина не преминет воспользоваться этой ситуацией». Он оскорбил женщин, и я больше не захотела читать эти фривольные новеллы. Нет, я конечно понимаю: автор язвительно описывал людские пороки и надо уметь современным взглядом оценить средневековую эстетику и привлечь к ней внимание… Но, знаешь ли, одно дело литература, а другое — жизнь. Да и тот автор — мужчина. Наверное, свое желаемое выдавал за действительное. Какой-то гаремный, а не семейный у него жизненный опыт.
— С небес взглянуть — так мы все гаденькими и подленькими покажемся, — усмехнулась Инна. — Ты поняла, что «Красавица» Виктора Ерофеева — это критика недостатков нашего тяжело развивающегося капитализма и присущих ему отклонений? Дошло на пятые сутки. Снизошло божественное милосердие! Некрасов говорил: «Кто живет без печали и гнева, тот не патриот». Цени автора за смелость! А ты утверждала, что истина не рождается в споре.
— Ничего я не утверждала, — вяло отмахнулась Аня, совсем запутавшись в Инниной иронии.