Любовь моя
Шрифт:
— И о Вениамине Ерофееве ты выразилась без должного уважения, хотя даже заочно с ним не знакома. А я читала в интернете его поэму «Москва-Петушки».
— Он с болью и отчаянием пишет о России? Оплакивает или ругает ее? — спросила Аня. И такая безнадега прозвучала в ее голосе, что Инне захотелось ее успокоить или развеселить.
— Я прочитала поэму на одном дыхании. От души смеялась, но не радовалась. А потом даже слезу уронила. У автора столько в душе и за душой… Книга с мощным подтекстом. Она написана не только словом, но и тем, что после слова… В авторе так много человеческого, сверхчувствительного…
Вениамин Ерофеев был человеком абсолютно чуждым жизни, которая творилась вокруг него в послереволюционное время. Он наблюдал ее со стороны, но так и не принял, хотя многое в ней постиг. Все мы в своей жизни немного прогнувшиеся и искривленные… Но не сломленные. Написал он поэму за два месяца. Гениальный текст, воплощение карнавальной культуры. И то, что автор в ней троллит себя, не умаляет его достоинств. Ерофеев сочинял легкую шутку для друзей, а получился шедевр.
— Для меня карнавальная культура — народная, массовая, многосторонняя, многослойная — но все же культура низов, — осторожно заметила Аня.
— Меня поэма и восхитила, и ужаснула. Бывало, прослушаешь несколько пошлых анекдотов и ничего, нормально. Но когда несколько часов подряд… Тошнить начинает. Нет, я понимаю, прикрываясь опьянением, автор раскованно и ярко преподнес нам шикарное ироничное гротесковое изображение социалистического строя, — попыталась высказать свое впечатление Жанна. — А эту повесть, не разобравшись, напечатали на волне антиалкогольной кампании.
— Чистоплюйство какое-то, — рассердилась Инна и прекратила обсуждение книги с недостойным оппонентом.
— Чтобы ты предпочла, если бы тебе довелось выбирать между мудростью и молодостью? — неожиданно спросила Жанну Инна и рассмеялась. — Я прелестный стих Омара Хайяма вспомнила.
«На базаре мудрость продавали
И старость отдавали ей в придачу.
Люди подходили, но не брали,
Уходили молча, деньги пряча.
На базаре глупость продавали
И молодость давали ей в придачу.
Люди подходили, покупали,
Убегали, позабыв о сдаче».
— Люди, прожив еще одну жизнь теперь уже набело, надеялись обрести свою собственную мудрость? — грустно усмехнулась Аня.
Боясь подвоха, Жанна не соизволила отреагировать на вопрос Инны.
— Лена, а ты не связываешь свои литературные корни с автором «Декамерона»? — с каменным лицом пошутила Инна.
Лена не ответила на выпад, но сказала серьезно и с явным удовольствием, видно успела чуть-чуть вздремнуть:
— Я недавно с творчеством Юрия Полякова познакомилась. Не успокоилась, пока не перечитала всё, что нашла. Маститый писатель. С четкой гражданской позицией. Позитивный, с прекрасным чувством юмора. И комсомольской, и партийной верхушке от него крепко досталось. Настоятельно рекомендую.
— Спасибо
— Он как комета ворвался в твою жизнь? Ты его «Козленка в молоке» читала? Это был культурный шок? Он выпал из общего ряда или вообще туда не попадал? — рассмеялась Инна.
Лена не удостоила ее ответа, и Инна поняла почему. «Лучше бы выговаривала, а не играла в молчанку. Моя болтовня ее опустошает?», — насупилась она и сказала осторожно, пытаясь отыскать Ленин взгляд:
— Мне кажется, Захар Прилепин тебе ближе.
— Ты права.
— Фамилия Полякова на слуху, а премий у него много? Наверное, собрал все, которые существуют в природе и теперь где-то занимает ключевые позиции? — спросила Жанна.
— Премий предостаточно, — заверила Инна. — Есть писатели модные, популярные, а есть любимые. А он три в одном. И уж точно «не выцарапывал» премии с «настойчивым трудолюбием». И в толстых столичных журналах, наверное, печатался. Правда, они теперь не попадают в наши периферийные библиотеки, потому что издаются тиражами не более двух тысяч. А до перестройки — до миллиона доходили. К слову сказать, при Союзе для нас они служили камертоном, мы на них ориентировались. Из них мы узнавали, «кто войдет в канон», кто станет популярным.
— Ты думаешь, тогда вслепую выбирали рукописи? Их же горы накапливались, — недоверчиво спросила Жанна.
Ее вопрос канул в тишину.
— Кто и как теперь «вводит» авторов в журналы, вот в чем вопрос. Моя знакомая зареклась бегать по редакциям. Убедилась на примере своего коллеги, что без денег там делать нечего. Даже Чехов говорил, что талант в России не может быть чистеньким, — подняла новую тему Аня.
— Чувствую, ты у меня сейчас договоришься! — рассмеялась Инна. — Лучше скажи, какое серьезное литературное произведение стало событием начала двадцать первого века? И сама ответила:
— Гарри Потер. Оно по тиражу на втором месте после Библии.
— Тебе бы только зубоскалить. Я о своих, российских авторах хочу услышать.
— Ну, знаешь ли… время покажет. Пушкин тоже только после гибели стал широко известен, а современники больше признавали Карамзина и Крылова.
— Сколько талантливых и гениальных художников и композиторов получили признание только после погребения! — сочувствуя, вздохнула Аня.
— В девятнадцатом и двадцатом веках понятие «литературное событие» по-разному воспринималось, — сказала Инна. — Одно и то же музыкальное произведение в разных ситуациях звучит неодинаково, вызывая несхожие чувства, поэтому и у Чайковского тоже случались провалы. И влияние слова зависит от настроения чтеца. Перечитываешь книгу два, три раза и вдруг в какой-то момент тебе открывается совсем другой смысл этого произведения.
— Да уж точно… Наша культура в двадцатые годы потеряла Человека. Ее интересовали только народные массы. Человек был материалом, средством достижения великих целей, — напомнила Жанна.
— И больше не нашла? Отношение к человеку, как к ничтожеству началось уже после первой Мировой войны, — заметила Аня.
— Народ для богатых всегда был скотом. Но не будем об этом.
— По-моему, интерес к личности человека по-настоящему вернули шестидесятники, — сказала Аня.
— А «Тихий Дон»?