Любовь моя
Шрифт:
— Сильнейшая, совершеннейшая вещь! В ней чудовищная боль и столько поразительного юмора и сарказма, потому что как бы ни было трудно, нельзя человеку жить одними слезами. Текст удивительно музыкален, в нем такие неожиданные повороты. Я восхищаюсь каждой его строчкой. Еще раз прочитай рассказ вслух, сердцем, со всеми паузами и ты наконец-то его истинно оценишь и полюбишь. Мне повезло, я слышала его в исполнении артиста Пилипенко. А он, безусловно, талантище! «Старик и море» Хемингуэя тоже без особых художественных изысков, а как пробирает! Потому что талантливо написано. Книги Солженицына
— Когда ты сравнила Солженицына с Хемингуэем, я поняла, что была неправа, — смущенно сказала Аня.
— Не понять масштаба такой личности… — удивилась Инна. — И даже после прочтения страшного, трагичного «вращения» многотомного «Красного колеса»? Кто-то из знаменитых сказал, что после Освенцима невозможно было писать стихи, а Солженицын смог создавать свои произведения на каторге, в Магадане, в самом страшном месте из всех земель России при Сталине. Какой мощи человечище!
— Лена, он и для тебя гуру? — спросила Аня.
— Великий писатель и мыслитель. Я ценю его глубокие философские размышления. Гений, пророк. Он крупнее многих нобелевских лауреатов по литературе. Когда он поднимался по лестнице для получения этой премии, то, наверное, думал о тех, которые лежат под ее ступенями…
— От прочтения Шаламова ужас остается в душе, а от Солженицына — оптимизм, надежда на то, что и там можно сохранить «свет, который в тебе», — добавила Инна.
— По мне так Академгородок нужнее Пастернака с Солженицыным, — сказала Жанна.
— Спорный момент. Они могли бы совершить политический переворот, а физики — нет, — криво усмехнувшись, сказала Инна.
— Дело физиков совершать перевороты в науке, а политиков — сохранять целостность страны, — заметила Аня.
— Последнее время с этим у политиков во всем мире не больно-то ладится. И у наших физиков без денег как-то совсем плоховатенько с открытиями стало, — грустно усмехнулась Жанна.
— Выправятся. Временные трудности, — уверенно сказала Инна. И неожиданно рассмеялась:
— Помню, Александр Исаевич возмущался: «Прощание с Матерой» — тоже антисоветчина, но Распутину премию дали, а меня выслали».
— Временной интервал не одинаковый. И уровень «опасности» их произведений разный. Солженицын был идеологическим противником советской власти. Он открыл людям глаза на КГБ и другие карающие органы и стал доверенным летописцем нашей эпохи.
— А это тебе не хухры-мухры! — поставила Инна «народную печать» на слова Лены.
— Да… было времечко. Антисоветчину искали даже в прозе Пушкина, — усмехнулась Аня.
— А что до меня, так я считаю, что у Шолохова и у Гроссмана человек и его родина — прежде всего. И это главное. Я обратила внимание на строчки из письма матери сыну: «Этим утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы напомнили погромами». А мать на могиле сына — самая сильная сцена романа «Жизнь и судьба», — сказала Жанна.
— У Шолохова подобных мощных сцен поболе будет, — заметила Инна.
Жанна недовольно и осуждающе поджала губы.
*
— У великих писателей в произведениях тоже иногда случались «слишком образные» выражения, — опять осторожно
Аня остановила ее на полуслове:
— Но не до такой же степени! Я даже адекватного термина той мерзости не подберу! Зачем материться? Ведь противника и без мата можно так «уделать», что совершенно дезавуировать. Можно тихо и вроде бы вежливо сказать такое, что человек целый месяц будет пить валидол. Только для этого мозгами требуется шевелить. Но, видно, не у всех они на должном уровне или некоторые не хотят себя затруднять поисками синонимов. Такие, с позволения сказать, личности не соответствуют моим представлениям о настоящих писателях.
— Лена, твоя бабушка говорила: «Умом слаб, вот и матерится». А по радио, на «Дожде» я слышала о Елизарове, что он известный писатель; при всей своей изощренной экстравагантности умен. Пишет интересные бессюжетные, как у Пелевина, произведения. И фильмы делает без определенной линии, основанные на вольной импровизации, — как бы для того, чтобы смягчить свое высказывание, добавила Инна не очень уверенно. — Сейчас мода на всё бессюжетное?
— Сюжеты все равно наличествуют, только они не прямолинейные, не очевидные, призрачные, зашифрованные, — ответила ей Лена. — А бывают гениальные сюжеты. Но редко. Сюжет Библии таков, что многие люди верят, что он написан Богом.
— Я заинтригована. Хочу почитать Лимонова и Елизарова в «подлиннике», в бумажном виде. Глядишь, раскрою для себя какую-нибудь новую грань бытия. На Западе их знают. Может, есть у них хорошие книги, а в интернет они, что похуже выкладывают, то, что не продается? Или вообще произошло какое-то недоразумение. В интернете ведь нет навигаторов и цензоров. Туда иногда такое выкладывают! — «зашаталась» в своем мнении Жанна.
— На Западе их знают! Тоже мне критерий духовной ценности! Вот Рита, например, хочет быть известной в России, а не в Америке. Не нуждается она в подозрительной славе, добытой ценой невыразимых страданий, которая, к тому же, может навредить ее творчеству, запятнать репутацию. Даже Нобелевские премии иногда дают не за художественную ценность произведений, а за диссидентство, — скептически отреагировала Аня.
— Чайковскому мало было состояться только на родине. Но то беспартийная музыка… А ты, Лена, не хочешь поддаться искушению и махнуть в Америку? — хитренько посмотрев по сторонам, спросила Инна.
— Мне это не показано. Мои эмоции и запросы таковы, что я могу состояться только в России. Родина — первопричина всего, что есть во мне.
«Боже мой! Как мила и умиротворяюще спокойна природа средней полосы России! Она не способствует и не потворствует агрессии, раздорам, войнам. Как тепло и радостно она ложится на душу русскому человеку! Таково скромное очарование родной природы! Душа моего народа всегда улыбается, хотя за улыбкой часто стоит боль. Ее ширь взывает к доброте, благодушию и мечтательности. Невозможно из нас вытравить чувство любви к Родине!» — внезапно подумалось Лене. Она благодарно улыбнулась (Себе, Богу?) и растворилась в счастливых воспоминаниях и ощущениях.