Любовь нас выбирает
Шрифт:
— Ты уверена?
— Не знаю. Но, — опускает голову, о чем-то думает один короткий миг, а затем быстро поднимает и резко выдает, — уйти ты всегда сможешь. Я ведь не держу. Входная дверь открыта. А так, возможно, у нас есть слабый шанс на новые отношения.
А вот и ночка откровений, по всей видимости, внезапно подоспела. За неполные две недели, в течение которых происходит наше слишком близкое и тесное взаимодействие, мы с ней исчерпали все моменты, которые могли неспешно реализовывать весь тот срок, что были в конченой разлуке.
— Максим…
Становлюсь
— Надя, я не хочу разрушать то, что мы титаническим трудом с тобой вот только-только построили, соорудили, склепали. Меня все устраивает, слышишь? Если у тебя есть ко мне претензии или пожелания, или я, возможно, тебя чем-то не устраиваю — целуюсь плохо, трахаю не так… Твою мать! Надь, мы с тобой сейчас тут разворачиваем никому ненужный диспут и недалекую полемику, как на беседе у недешевого семейного психолога…
— Перестань, — обрывает резко. — Хватит. Я же вижу. Твои вот эти «нужно время», «извини, но не могу сказать», «нам и так с тобой неплохо», «не будем врозь», «мы же не дикари» — слишком мелкие и очень слабенькие отговорки. Задавай вопрос, Морозов! Если тебе не понравится мой ответ или ты сочтешь меня слишком избалованной, взбалмошной, глупой, тупой, дурной, инфантильной, то… Максим, ты можешь, Господи, ты просто должен поступить так, как считаешь нужным. Но…
— Ты ушла от меня! В то жуткое, душное, просто охренеть какое, злое утро! Ушла! Оставила детскую записку! Все! Сказать, как я дословно понял твое поведение?
— Максим, — шепчет и без конца повторяет, — Максим, Максим…
— Сказать? Отвечай! Вот он мой вопрос, если тебе угодно! Сказать?
— Да, — вскидывает на меня взгляд. — Если тебя не затруднит.
— Ой, да перестань ты расточать эту долбаную вежливость, я ведь знаю, какая ты, как ты можешь орать, бить, разбивать, драпать без объяснений. А тут вдруг — «пожалуйста», «прости», «извини». Надя, Надя, ты же не такая, не за эту дебильную лабуду я тебя полюбил. Не за это…
Она вдруг напрягается, а потом еще глуше говорит, просит, словно в чем-то кается.
— Пожалуйста, будь любезен, очень прошу… Скажи! Скажи!
Отхожу от нее подальше, потому как чувствую, что, возможно, не сдержусь, перейду все обозначенные границы и перепрыгну все барьеры — она изощренно меня заводит.
— Я чувствовал себя одиноким и резко, даже неосторожно, проснувшимся от прекрасного никогда несбыточного сна. Но прежде всего, гребанное одиночество — вокруг, рядом, возле, всюду, вместо, после, всегда, везде и даже около. И только я! Один! Один! Один! Я и был один, там, сука, даже чувствовать не надо. Открываю глаза — пустая мерзкая кровать, ни твоего тела, ни одежды, ни запаха, ни даже воспоминаний — ни х. я. Ты растоптала меня, Надя. Тогда в том жутком номере. Я приехал поддержать тебя — а ты… Пошел ты на х. й, Макс! Я ведь делал предложение. Накануне! Пусть… Пусть ты не выбрала, отказала — я бы пережил это. Блядь! Да я бы забыл тебя, ведь специально же из памяти вытравливал. Но нет! Ты, как трусливая бешеная
«Я не беременна, Максим. Это конченая ложная тревога»!
— Я прошу тебя…
— Не ругаться? Это постоянно просишь? Этого хочешь? Надя! Надя! Надя! Приди в себя! Ты извратила и испортила меня, я — Зверь потому, что ты так говорила, а я старался соответствовать, чтобы не разочаровывать или чтобы понравиться тебе. Хрен теперь поймешь. Я…
— Прости меня, пожалуйста, — обнимает руками мое лицо, пытается поднять, чтобы встретиться глазами — фигня, не дамся.
Не дамся! Нет! Не дамся! Прохорова, обойдешься! Сейчас, сегодня, завтра — НЕТ!
— Я так любил тебя. Надя, слышишь? Любил… Любил, — смотрю на ступни, потом на грудь, потом прочесываю взглядом тоненькую шею, а на финал стопорюсь на красивом, уже немного влажном от слез лице. — Всю жизнь любил! Твою мать! Что ты натворила?
Она сейчас плачет или все-таки смеется?
— Задай вопрос, Максим, пожалуйста. Я так не смогу. Хочу услышать! — настойчиво упрашивает.
Прикрывает веки, двигает губами, как будто про себя считает.
— Почему ты от меня ушла? Тогда! Я тебя обидел? Чем? Что случилось, Наденька? — негромко спрашиваю.
Она как будто выдыхает. Не пойму, то ли не тот вопрос, то ли я все-таки был близко или угадал, то ли:
— Спасибо. Спасибо, Максим. Я…
— За что?
— Ты — самое прекрасное, что со мной случилось, Зверь. Ты часто повторяешь, что я, возможно, пожалела, что не любила, что вела себя, как залюбленная богатенькая дрянь. Нет, все не так, слышишь? Максим? Абсолютно! Просто в корне неверно.
Слышу! Слышу! Слышу!
— Надь…
Она прикладывает запачканные в краску пальцы к моим губам и подходит слишком близко — на полной скорости влетает в мое тело.
— Помолчи. Хочу сказать. Ты знаешь, — не убирая руки, осматривает обстановку, — мне нужно это сделать именно здесь и сейчас, при этих двоих. Они ведь так счастливы в тот момент, спокойны, одухотворены, миролюбивы, пока еще не знают, глупые, что потом случится, как их разбросает и по свету разнесет.
Кивает на фотографию-картину:
— Беру эту парочку в свидетели. Ты не возражаешь?
У Прохоровой однозначно большой талант и одновременно с этим какая-то непреодолимая жажда самоуничтожения.
— Откуда это? — глазами показываю ей на стену. — Когда ты нас сфотографировала? Я совсем не помню этого момента. Придумала, нарисовала, сфабриковала? Как?
— В то утро, Макс. Ты спал. Здесь я слегка исправила картину. Ты рядом, но уже смотришь в кадр. Это делала по другому фото. Это, — громко сглатывает и обнимает себя за плечи, — было в то наше утро. Рано-рано, перед тем как я узнала, что, к сожалению, не беременна. — Видишь? — отступает от меня, подходит к стене и указывает на свое выражение лица. — Я ведь тут смеюсь, вроде как довольна. Да? У меня получилось это на стене передать? Максим, посмотри, пожалуйста, это очень важно.