Любовь по-испански
Шрифт:
хочу открыть рот и начать говорить, слова покидают меня, как и все внутри меня. Все, что
я могу сделать — это схватить ее за тонкие запястья, почувствовать шелк ее белой, разрисованной кожи и посмотреть ей в глаза настолько пристально, чтобы она смогла
прочитать в них все мои чувства.
Я обнимаю ее, и она снова плачет. Я бы солгал, если бы сказал, что не плакал
вместе с ней. Слишком много того, что способен принять мужчина и это мой предел.
Отбирая Веру, вы отбираете
ее.
Мы так и стоим в аэропорту, у ног Веры ее сумка и ручная кладь, и мы игнорируем
поток людей, обтекающий нас с обеих сторон. В этот момент есть только мы в своем
очень реальном, очень маленьком мирке.
Но даже наш мирок подчиняется законам времени.
— Мне нужно идти, — говорит она, слегка вздыхая. Она отталкивается от меня, разрывая связь, и мне немедленно хочется закричать, завопить, сказать ей, насколько это
неправильно, что я не могу дышать без нее, и что она не может уехать.
Это не может так происходить. Но все же происходит.
Она нерешительно машет мне, слезы текут по ее лицу, и направляется к линии
безопасности.
Я не двигаюсь. Я остаюсь на месте. Она оборачивается и смотрит на меня раз или
два, и когда она меня видит, она выглядит удивленной, будто уверена в том, что я никогда
не буду ждать.
Но я жду. Жду.
И жду. И жду.
Пока она не проходит охрану и не выходит с другой стороны. Она бросает на меня
грустный, обреченный взгляд через плечо и я уже ощущаю, как мы начинаем делиться
надвое. Если она передумает, то могла бы добраться до меня.
Я же не могу до нее добраться.
Я смотрю на нее, пока она не исчезает из поля зрения. Затем я долго смотрю на
пространство, в котором она находилась. Только я, стоящий в аэропорту, пока остальные
люди проплывают мимо меня как в тумане.
Просто влюбленный мужчина. Просто герой. Просто трус. Просто я.
Мне тридцать девять лет. Я был футбольным героем национального масштаба. У
меня маленькая дочь. Бывшая жена. Я жил с женщиной моей мечты.
Я предлагал ей выйти за меня замуж. А теперь она уехала.
И я сплошная черная дыра.
***
Время странно поступает, когда ты горюешь. Оно течет медленно, как несладкий
сироп. Через две недели после отъезда Веры я едва вспоминаю даже подняться с постели.
Солнце и луна вращаются, жаркое лето сменилось ранней осенней прохладой. Я пошел на
работу, и это было единственное мое общение с людьми. Все остальное время я был
наедине с собой, опускаясь в пустоту, которая все больше разрасталась внутри меня с
каждым следующим стаканом виски.
Я пытался хоть как-нибудь связаться с Верой по
сообщения – разговаривал по телефону; если не слышал ее таким способом – смотрел на
ее расплывчатое, но все же прекрасное лицо по скайпу. Я слал ей фото, а она – мне свои в
ответ. Мои пальцы блуждали по экрану, как будто я мог почувствовать ее.
Но мы оба были ранены, сражаясь теперь каждый в своей собственной битве, каждый в своей стране, против собственных врагов. Моим врагом все еще оставалась
судьба. Изабель снова позволила мне забирать Хлою Энн по средам и на выходных, и
сплетни милостиво прекратились. В последнюю неделю один определенный фотограф не
сделал ни одного моего фото, и Карлос Круз согласился на урегулирование нашего
конфликта с оговоркой не печатать ни моих фотографий, ни статей обо мне.
Но вред уже нанесен. Я здесь, а она — там, и мы оба страдаем. Я могу прочитать
это в каждом ее слове, услышать в ее голосе, увидеть это по мрачному выражению ее
лица. Она несчастна и борется с этим каждый день, как и я. Но иногда Вера выглядит
более растерянной, чем я, и менее уверенной в своей возможности вернуться.
Она вернулась в дом своей матери, в свою старую комнату. Она говорит, что ее
мать не была так плоха, как того боялась Вера, но и приветливой она определенно тоже не
стала. Полагаю, какое-то время Вера дистанцировалась и была безразлична, но сейчас, возможно, после пребывания в Испании со мной, моей семьей она прочувствовала, как
ощущается тепло. Могу засвидетельствовать, что из тех раз, когда я встречался с ней, я
сделал вывод, что мама Веры холодна, как лед, и я не могу больше себе представить ее
живущей в такой атмосфере.
Джош, ее брат, был спасителем, как и раньше, но даже он больше ничего не мог
сделать. Вера говорит, что когда она с ним не разговаривает, то ничего не делает больше.
Он работает в ресторане, а у нее нет ничего, чем бы она могла занять свое время. Она
даже не уверена в том, собирается ли устроиться на работу, потому что каждый раз, когда
она пытается, появляется ощущение, будто мать ломает ее планы на будущее. Выглядит
все так, будто она хочет, чтобы Вера уехала жить в Альберту, раз уж не может устроиться
в Ванкувере.
А Вера не могла. Я благодарен ей за то, что она не пускает корни в том месте, откуда они изначально проросли. Она не хочет цепляться и за учебу в январе, потому что
думает о возможности вернуться ко мне. Каждый раз, когда с ней разговариваю, я говорю
ей, что ее будущее здесь, что раз уж мы можем пережить эти месяцы, как уже переживали