Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
— Майор, хватит притворяться, я ведь знаю, что вы не спите. Я видел, как вы сию минуту вошли.
— Вошел сию минуту, но уже сплю, — не открывая глаз, ответил я.
Подполковник кряхтя опустился на стул и закурил. Несколько минут он молчал, потом произнес свою излюбленную фразу:
— Майор, вы еще молоды…
Не знаю, какая сила вдруг подхлестнула меня, я так стремительно вскочил, что подполковник, вздрогнув, поспешно отодвинул свой стул и, широко раскрыв глаза, спросил дрогнувшим голосом:
— Что с вами, товарищ майор?
— Знаете что… — Я не смог вдруг подобрать
Я еще не закончил фразы, как вскочил уже подполковник.
— Мои сентенцы? — взволнованно произнес он. — Когда я вам сделал хотя бы одну сентенцу? Да, хотя бы одну! Когда, когда? — Он вытянул шею, поднес свое лицо чуть не вплотную к моему и упрямо твердил: — Когда, скажите, когда?
Я чуть было не расхохотался, убедившись, что подполковник не понимает значения слова «сентенция», вероятно, думает, что оно означает что-то вроде интриги. Я с трудом сдерживал смех и не произносил ни слова, боясь, что рассмеюсь.
А разобиженный подполковник кружил по комнате и сопел, как медведь:
— Сентенцу, говорит, мне сделал, интересно, когда это я сделал ему сентенцу?
Мое молчание он принял как признание вины, успокоился, снова сел, зажег потухшую папиросу.
— Не понимаю, что я сказал вам такого, что вы так вспыхнули? — спросил он, не спуская с меня испытующего взгляда. — Тут дело в чем-то другом.
— Удивляетесь? Каждую минуту я только и слышу от вас, что я молод, словно я виноват в этом. Думаете, не понимаю, что вы издеваетесь, называя меня молодым? И в конце концов, какое вам дело до того, молод я или нет?! Не забывайте, что я старший офицер, командир отдельного полка, поэтому будьте добры обращаться ко мне так, как это подобает моему рангу.
— А вы — как подобает моему! — произнес он так глухо, что мне, сам не знаю почему, вдруг стало жаль его и где-то в глубине души я даже почувствовал раскаяние.
Чтоб замять неловкость, я достал из маленького шкафчика бутылку водки и поставил ее на стол.
У подполковника, как у гимназиста, заблестели глаза. Он тотчас размяк, и мы незаметно для нас обоих помирились.
Прошло еще несколько дней.
Слоняясь целый день в безделье по полигону, подполковник вечерами наведывался ко мне и пересказывал новости. Нередко он сообщал такое, что мне и во сне не могло присниться.
Наконец я понял, что Яхонтов слушает иностранные передачи. Его старшина, как я убедился позже, был опытным радистом, и именно благодаря ему начальник полигона имел эту возможность.
Подполковник хорошо знал фамилии фашистских военачальников — командующих фронтами, армиями, группами армий, знал их чины, заслуги. Вплоть до командиров корпусов. Я воевал уже почти два года, однако знал по фамилиям не всех командующих армиями нашего фронта, не говоря уже о немцах.
Подполковник заметил, что его «последние новости» порой меня действительно интересовали, в особенности сведения о втором фронте, и стал чаще говорить на эту тему. В те вечера, когда он сообщал мне интересные новости о действиях наших союзников, его посещения становились менее обременительными для меня. И в его поведении я не находил ничего вызывающего.
Правда, когда он пересказывал мне новости, раза два я столкнулся с его настороженным взглядом, но это показалось мне такой мелочью, которой не стоило придавать никакого значения.
За три недели до окончания срока, отведенного для подготовки полка, к нам неожиданно нагрянул полковник Чуднов, начальник политуправления спецвойск фронта, известный своей строгостью и требовательностью.
В то время у нас на фронте было два политуправления. Одно — для стрелковых частей (оно курировало крупные стрелковые соединения) и другое — для специальных родов войск, в частности для артиллерии, бронетанковых, инженерных, десантных частей, а также ВОСО (Военный отдел сообщения), ВНОС (Воздушное наблюдение и оповещение связью) и других спецчастей.
Начальником одного из политуправлений был Чуднов, человек хмурый, немногословный, но честный, прямой и мужественный. Это был яркий образец фронтового партийного работника. Его все боялись, но уважали и считались с ним. Может показаться странным, но в ту пору было немало людей, которых любили именно за суровость.
Поздоровавшись, Чуднов тут же сказал мне:
— Приехал проверить готовность твоей части, — и взглянул на меня поверх очков.
Мы молча направились к подразделениям, но начальник политуправления так поспешно обошел батареи, настолько поверхностно знакомился с боевой подготовкой полка, что я тотчас понял: к нам он пожаловал с совершенно иной целью.
Чуднов был известен своей дотошностью, умением вникнуть в суть дела, поэтому меня удивило его поведение.
Но, несмотря на довольно поверхностную «экскурсию», полковник правильно оценил положение: к тому времени полк уже был почти готов к наступлению, и полковник это отметил.
Знакомясь со штабом, он успел переговорить о чем-то с моим заместителем по политчасти, потом с оперуполномоченным полка.
Почувствовав, что Чуднов хочет поговорить с ними наедине, я отошел в сторону и не подходил к ним, пока он сам не позвал меня.
Умный и чуткий Чуднов не упустил этой детали моего поведения и, казалось, несколько смягчился.
Когда мы отдалились от часового, охраняющего вход на территорию полигона, Чуднов похвалил готовность полка, подошел к своей машине, попрощался со мной и, уже садясь было в машину, вдруг повернулся и как-то мягко, не сердясь произнес:
— Говорят, любишь выпить? Так и быть, но пей в меру и, что главное, не теряй головы… И с девочками встречаться не запрещаю… Только не очень разменивайся…
Я оторопел.
И то и другое было явной клеветой.
С первого дня пребывания в полку я выпивал считанные разы, по маленькой чарочке, причем только с подполковником. Что касается женщин, предостережение Чуднова мне было вовсе не понятно. Хотя в полку служило больше сорока женщин, ни с кем из них я не встречался и никаких фронтовых романов не заводил.
Мне было больно и обидно слушать Чуднова, я попытался оправдаться, но полковник слушал меня насупившись и с каждым моим словом хмурился еще больше. Поняв, что он не верит мне, я замолчал.