Люди государевы

Брычков Павел Алексеевич

Но сколько ни пытались узнать у Маладовского, почему комендант велел читать письмо вслух и что в том письме было написано, ничего добиться не могли. Свесив голову, арестант шептал: «Не ведаю, не ведаю…»

Велев посадить Маладовского на цепь, князь Черкасский с вице-губернатором и полковником Батасовым вышли из пытошной избы и вернулись в губернскую канцелярию.

— Иван Титович, коменданта Глебовского возьми под арест, — сказал князь Черкасский. — Всех начальных людей и советников, кого назвал Маладовский, и прочих брать за караул, держать порознь и глядеть, чтоб себя не умертвили. Также всех, кто к присяге не пошел, арестовать, «допрашивать, почему не пошел, дома арестантов запечатывать. Только смотри

на месте, коли отбиваться оружьем не будут, сильно не пытай, дабы лишнего озлобления не вышло, и отправляй арестантов к нам за крепким караулом. Теперь же ступай проверь, все ли готово к отправке. А ты, Александр Кузьмич, — обратился он к вице-губернатору, — составь для полковника и капитана Ступина инструкции да не забудь указать, чтоб по прибытию в Тару лошадей, взятых у ямщиков, отправили бы обратно. Да пошли в помощь полковнику подьячего, хоть того, что сегодня пытошные речи писал.

— Илья Резанов…

— Вот, вот… Дела у него будет много…

Отряд под командой полковника Батасова из солдат Московского и Санкт-Петербургского полков Тобольского гарнизона числом более четырехсот человек выходил из Тобольска за полночь, тайно. Лил дождь, и желтый свет от двух фонарей у городских ворот растворялся в этом дожде, вяз и не достигал земли. Скоро устланная битым камнем дорога кончилась, и солдаты, шедшие пешим порядком, позавидовали тем, кто сидел в телегах и верхом на лошадях. Дождь был теплый, но грязь месить кому охота.

— Господин сержант, куда же идем-то? — в который раз спрашивал солдат Московского полка Исак Микулин сержанта Данилу Львова.

— Наше дело малое, надо будет, объявят, — так же в который раз невозмутимо отвечал сержант.

Через час после утренней тапты солдатам вдруг объявили, чтобы к вечеру были готовы выступить в боевой поход. Солдаты кинулись готовить амуницию. Драили фузеи и мушкетоны, точили штыки к ним и палаши, получали и набивали сумы патронами с фузейными пулями, латали камзолы и кафтаны… Солдат Исак Микулин долго провозился, сшивая совсем развалившееся нагалище для фузеи, и теперь, шагая под дождем, жалел, что не проверил как следует кафтан. Видно, где-то порвался обшлык, и вода протекала за ворот. Он беззвучно ругал всех, кто придумал идти в такое время, считал, что в Сибири любое дело может обождать… Где-то далеко в голове колонны промелькивали два желтых глаза — жгли факелы, чтобы не потерять дорогу, — остальные же шли вслепую. И хотя прошли всего около двух часов, казалось, что идут всю ночь, и конца этому не будет. Но Бог, видно, сжалился над служивыми: подул ветер, в тучах стали проглядывать звездные провалы, и дождь скоро перестал. А когда на первом яму получили шесть подвод, и в одну из них попал Исак Никулин, он и вовсе повеселел. Только интересно было, куда же они идут.

Наконец, когда отошли от Тобольска верст на тридцать, было удовлетворено любопытство не только Микулина, но и всех остальных. Полковник Батасов приказал построить солдат, встал перед строем и громко закричал:

— Солдаты, для соблюдения военной тайны выступили ночью. Идем на город Тару, в коей казаки и прочие жители учинили противность государю! По указу и данной мне инструкции от ближнего стольника и губернатора Сибири господина князя Черкасского нам надлежит взять начальных той противности людей, а коли отбиваться станут, усмирить их, действуя военным порядком. Посему приказываю идти спешно днем и ночью. Докажем верность присяге и государю нашему всемилостивейшему Петру Великому!

— Все готово, Лев Петрович? — спросил он Ступина.

— Готово, господин полковник, — ответил Ступин, — сотня солдат, два сержанта, один поручик.

— Так, ладно… Провианту сколько взял?

— На семь дней… Верно, дойдем за это время.

— Как дойдешь, сразу не лезь в город, оглядись… Войди, коли

удастся, внезапно и сразу возьми полковника Немчинова и коменданта Глебовского, да о ком в инструкции тебе писано… Токмо гляди, коли отбиваться начнут, на рожон не лезь, обожди меня. Схватишь кого, до меня не пытай, дабы лишнего озлобления не вышло. Арестантов держи порознь, дабы не сговорились. Солдат до меня держи в одном месте. Ну, поезжай с богом. Да гляди за поручиком Маремьяновым, молод да ретив, как бы дров не наломал…

— Будет сделано, господин полковник…

Мимо Батасова и Ступина в темноте торопливо прошагали два человека. Один говорил другому:

— Я с полковником Парфеньевым на Ишим ходил усмирять мужиков, хуже нет на своих руку подымать.

— Бунтовщики не свои…

— Все русская кровь, господин сержант… Это были сержант Данила Львов и солдат Исак Микулин, которые в последний момент попали в авангард капитана Ступина.

Глава 21

В день, когда отряд Батасова вышел из Тобольска, земский судья Ларион Верещагин справлял свои именины. Гостей было приглашено не так чтоб и много, но и не мало. Разные были гости: тут и поручик Княгинкин, и фискал Семен Шильников, и дети боярские Василий Сумин и Иван Костылецкий, подьячий Сабуров и пономарь церкви Николая Чудотворца Иван, геодезист Чичагов и иеромонах Иоасаф, солдат Петр Попов и Аника Переплетчиков.

Медные часы в деревянном футляре показывали восьмой час вечера, и пиршество было в самом разгаре. Именинник разморенно откинулся толстым телом на резную высокую спинку кресла с бархатными подлокотниками и, подслеповато щурясь, поглаживал то вишневый камчатый камзол, туго обтянувший живот, то седые, смазанные маслом волосы. Иногда лениво брал с оловянной тарелки пестрое перепелиное яйцо, надкусывал с острого конца и, облупив скорлупу, кидал целиком в рот. Хотя в горнице было светло — свечей в шандалах на столах стояло в избытке, — одутловатое его лицо казалось выкованным из красной меди, светилось маской вседовольства. Да и может ли не быть довольным богатый хозяин, зная, что и гости уйдут он него довольными. Снеди и хмельного на столах тоже было вдоволь.

Несмотря на раскрытые окна было душно. Налетевшая мошка кружилась вокруг дрожащих язычков свечей и зажженной жестяной лампады, озарявших множество образов с окладами и на краске, стоявших в киотах за слюдой вокруг большого образа Казанской Богородицы в серебряном окладе с финифтями и золоченым венцом.

Человек Верещагина поставил на стол ендову с пивом, накачав его насосом из бочки в поварне. Иеромонах Иоасаф проглотил большой кусок пирога с нельмой, вытер жирные руки о белую свисавшую на колени скатерть и поднял стакан с водкой за здравие именинника.

— Крепости тела и духа тебе, Ларивон Степаныч! Дому твоему прибытку и неоскудения во веки веков. — Он хотел сказать «аминь», но передумал и только чмокнул толстыми и красными не по летам губами.

— Спасибо, отче! Благодарствую вас всех, гости дорогие, что пожаловали ко мне, — благодушно поблагодарил Верещагин и вдруг, резво поднявшись, воскликнул: — За меня уж довольно выпито, выпьем за здравие всемилостивейшего государя императора, отца отечества нашего, Петра Великого, делами коего и наше благополучие обретается!

— Виват! — крикнул заметно охмелевший поручик Княгинкин. Его поддержали нестройными возгласами и выпили стоя.

— А что, Ларион Степаныч, не ведаешь, отправил ли комендант отпорное письмо противщиков государеву указу, — спросил Шильников.

— Не ведаю. — нахмурился Верещагин: знает ведь, небось, фискал все, а спрашивает. — Звал я на именины подьячего Андреянова, да что-то не пришел… Он, поди, знат.

— Изменник Немчипов после подачи письма к коменданту хаживал, — сказал поручик Княгинкин, — просил Исецкого отпустить…