Люди государевы

Брычков Павел Алексеевич

Илья Бунаков встал со стула и торжественно возгласил:

— «Божиею милостью великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович Великия России самодержец и многих государств государь и обладатель на своем царском превысочайшем престоле Российского царствия, дал Бог, здоров»! Каково здоровье Алтына-царя?

— Алтын-хан здоров и жив в своем кочевье! Писал он письмо томским воеводам и государю, — важно ответил Мергеньдега. Он подал письмо Бунакову. Тот глянул на лист и, увидев, что оно на монгольском языке, протянул обратно:

— Пусть

толмач твой переложит письмо на русский язык. Я отправлю перевод в Москву, в Посольский приказ… Ты же словами скажи, что в нем писано!

— Алтын-хан пишет, что русские в прежние годы вверх по Енисею-реке не хаживали и к шерти народы тамошние не приводили, а ныне енисейские киргизы шертовали России и ясак государю Российскому платят, отчего Алтын-хану в убыток… Что-де о том томские воеводы скажут, велел про то узнавать…

— Скажите Алтын-царю, что енисейские киргизы шертовали государю доброй волею… То не во власти томского воеводы — брать или не брать ясак, то в воле государя нашего великого князя Алексея Михайловича. Как он повелит, так и будет!.. Я же письмо Алтына-царя государю отправлю немедля, как только твой человек его перетолмачит!.. А теперь садитесь, высокочтимые гости, за стол, откушаем за здоровье государя нашего и за здоровье Алтына-царя!

Глава 10

В День ангела покойного государя Михаила Федоровича, июля в 12-й день, Киприан в Троицком соборе отслужил торжественный молебен. Осипа Щербатого за караулом вновь допустили в храм. После службы он стал зазывать к себе на праздничную чашу. Попы Сидор и Борис обещались быть, а вот казаки отнекивались, помня, чем кончилось застолье у воеводы в прошлый раз. Однако несколько смельчаков нашлось. Мы-де одиначную запись, чтоб на винную чарку к опальному воеводе не ходить, не подписывали, и нам-де ничего не будет.

Однако захмелевших гостей при выходе от князя Осипа поймали караульные во главе с казаком Давыдкой Кокоулиным. Сидора и Бориса пропустили, а вот конных казаков Антона Паламошного, Ваську Попова и казачьего сына Ваську Шумилова отдубасили и арестовали.

Бунаков приказал наказать их в круге так, чтоб у других отбить охоту.

На следующий день собрали круг у задней острожной стены, рядом с тюрьмой. Возле козла стоял с кнутом палач Степан Паламошный, поодаль — иеромонах Киприан. Привели арестованных и по очереди раскладывали на козле. Бунаков приказал дать бражникам по полдве сотни ударов. Однако полтораста ударов никто из троих не вынес, обмирали раньше.

— Так будут биты все, кто нарушит мирской приговор: к изменнику воеводе не ходить! — крикнул Илья Бунаков. — А далее наказанию подлежат за ложные изветы в государевом деле Васька Чебучаков и Макарка Колмогорец и те, кто подговаривает ложные изветы в государевом деле объявлять!..

Из-за тюремного тына вывели подьячих Василия Чебучакова и Макара Колмогорца, детей боярских Василия Былина, Родиона Качалова, Петра и Тимофея Копыловых. Все они были в одних рубахах.

Первым

растянули на козле Василия Чебучакова, сняв с него рубаху. Бунаков подошел к нему и объявил:

— Ты будешь бит за великое государево дело и слово и за измену!

— Меня за то бить не надлежит, объявляю на тебя Илейка государево слово и дело, ибо ты есть изменник! Тебя надлежит пытать первого!..

Бунаков дал знак палачу, тот отступил на три шага, взмахнул кнутом, и на спине Чебучакова осталась первая кровавая полоса. Следом еще и еще.

Но подьячий продолжал кричать:

— Слово и дело на изменника Бунакова!.. Слово и дело!..

Уже сотню ударов принял Чебучаков, но все продолжал объявлять слово и дело. Палач Степан Паламошный то и дело пот со лба смахивал.

К нему подошли Василий Ергольский, Юрий Едловский и Филипп Петлин.

— Степка, бей шибче! — недовольно приказал Ергольский. — И кнут перемени, вишь, он весь мокрый от крови, не так сечет! Иначе вора не унять!..

Степан взял другой кнут и снова принялся за работу.

Чебучаков примолк. А Бунаков приговаривал между ударами:

— Не сказывай государев дел! Не сказывай!..

Наконец Чебучаков прохрипел:

— Илья Микитич, пощади во имя государя… царя и великого князя Алексея Михайловича, его государьского венца и здоровья!..

Бунаков молчал. К нему подошли иеромонах Киприан, сын боярский Юрий Тупальский и подьячий Михаил Сартаков.

— Илья Микитич, будет с него!.. — сказал Киприан.

— Уж с полтораста ударов дано, эдак и до смертоубийства недалеко! — поддержал Тупальский.

— Прости его, Илья Микитич! Он уже более других получил… — добавил Сартаков.

— Заступнички! Вы за него просите, а сам он у мира прощения не просит!.. — зло проговорил Ергольский.

Когда число ударов подвалило к двумстам, Чебучаков взмолился, обращаясь к Ергольскому:

— Государь Мокеевич, пощади!..

И к Едловскому:

— Юрий Иванович, пощади, христа ради!..

— Ишь, с «вичем» величать стал! — усмехнулся самодовольно Петлин.

Чебучакова сняли с козла и отнесли к тюремному тыну.

Следом растянули на козле Макара Колмогорца. Он кричал, что послал две изветные челобитные государю на Гришку Подреза и потому бить его нельзя.

Однако его никто не слушал. А Ергольский приговаривал:

— Не научай сказывать государевых дел! Не посылай к Москве изветных челобитных!..

Дано ему было сто пятьдесят ударов.

За ним подвели к козлу Родиона Качалова. Но тот достал из-за пазухи бумагу и прокричал:

Бунаков засомневался, принимать или нет челобитную. Велел прочитать ее вслух перед кругом.

— Нечего его вракам верить! — раздались крики из толпы.

— От арестантов изветов не принимать!

Бунаков разорвал челобитную Качалова, бросил ему в лицо, но приказал наказать полегче: вместо кнута бить батогами.

Батогами же наказали Былина и Копыловых.