Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
машины Немного погодя те же горы и того же всадника все увидели уже как
следует: он ехал на коне каменистой крутой дорогой. Это было уже не так
интересно, но скоро история загадочного Кавказа снова захватила всех...
В эту ночь, засыпая, Ганна видела то хаты, что лепились одна к другой,
то черного всадника, который летел на коне, целился из винтовки; снова и
снова видела Василя, как стоял с Маней, как отвернулся от нее. Причудливые
видения кино
увидела себя на коне - летит, летит, аж дух захватывает.
Легко, хорошо-хорошо ей, счастливая, льнет к отважному, черному
всаднику. Нет, не к нему, к Василю Летят, летят вдвоем с Василем. Василь,
милый мой!..
И тут же проснулась. Сразу на память пришло: как увидела Василя, как он
отвернулся, и она чуть не застонала.
Чтоб отогнать боль, обиду, стала вспоминать увиденное в кино. Но покоя
не нашла. Душа тосковала по отважному всаднику, мечтала о каких-то
отчаянных поступках, о просторе, о свободе. Полетела бы, не посмотрела бы
ни на что, - если б было с кем...
Удивительные видения, которые еще жили в ней, звали ее в мир чудес. Но
удержать в этом мире долго не могли: снова и снова в мечты ее врывалось
воспоминание о Василе. Самая дорогая надежда грозила теперь самой горькой
утратой...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Выехали под вечер. Едва только миновали березнячок за местечком,
надвинулись сумерки. Лес здесь и днем темный, сосны да сосны; теперь
ехали, как в черной канаве. Ехали не торопясь, Апейка сказал, что спешить
незачем: времени с избытком, поезд будет в полночь.
Где-то поверху ходил ветер, а на дороге, внизу, было тихо. Только
однажды, когда справа открылось серое поле, ветер широко ворвался на
дорогу, стал мокро сечь в лицо. За полем дорога снова вошла в черную
канаву леса, в тишь и дремотность. Может быть, потому и говорили мало, что
вокруг были тишь, темень и безмолвие. Женщина пробовала завязать разговор,
пожалела вслух, что вот зима подступает, скоро морозами возьмется. Апейка
для приличия поддержал разговор. И еще раза два поддерживал неохотно, и
разговор снова затихал, будто глох в тяжелой лесной тиши. Так и ехали
почти все время - дремля или молча думая каждый о своем. Только Игнат
время от времени, как бы спросонья, нокал, помахивал кнутом; нокал так
лениво, что кони почти не обращали внимания.
Лес выпустил их только около самых калинковичских хат; сразу за соснами
заблестели огоньки, началась улица. На улице и кони и люди почувствовали
себя
так рысью и докатили до длинного и широкого, с освещенными окнами, здания
вокзала. Почти сразу, как только вошли в зал, там началась толкотня, все
ринулись к дверям, что выходили на перрон, зал наполнился нетерпеливым
гомоном, криком. Забеспокоилась и попутчица Апейки, тоже засуетилась:
скорее бы надо билет, не опоздать бы, - но Апейка успокоил, что по времени
это не их поезд, а гомельский.
Так оно и было: поезд шел на Гомель. В опустевшем и поутихшем зале взял
Апейка в кассе два билета, на Минск через Жлобин; рассмотрел, проверил их
и так и на свет; Игнат, следивший за всем, решил наконец, что задачу свою
выполнил и теперь имеет право считать себя свободным. Он снял шапку, с
шапкой в одной руке и с кнутом в другой сказал, чтоб возвращались живые и
здоровые, и вразвалку, спокойно подался к дверям.
Сидели вдвоем на диване, долго говорили. С простодушием живой
деревенской женщины спутница откровенно делилась всем, что было на душе: и
беспокойством, как там муж один с детьми управится, и надеждой на сестру,
которую она просила, чтоб приходила присматривала; и заботой, как там
будут ее коровы без нее, - она была дояркой в колхозе, - наверно, забудут
совсем, пока она вернется снова.
Не скрывала и страха, как бы чего плохого не случилось с Лыской:
занемогла что-то как раз перед отъездом. Апейка и слушал, и сам спрашивал,
и думал рассеянно о своих оставленных, незаконченных делах, а больше жил
ощущением усталости, предчувствием передышки, ожиданием как бы праздника.
Одесский, который по пути в Ленинград должен был довезти их до Жлобина,
пришел в третьем часу ночи. В теплом, полном сонных людей вагоне им не
сразу удалось втиснуться на скамью: всюду лежали, сидели, храпели
бородатые мужики, городские парни, женщины в платках, с мешками, дети.
Немолодая, говорившая баском проводница, разумеется, нашла бы место
двоим участникам сессии ЦИКа, но Апейка не заикнулся об этом. Нашел место
Анисье, устроился сам. Ему долго не спалось, потом вагон закачал, убаюкал;
Апейка почувствовал себя очень легко, беззаботно. Проснулся он оттого, что
заболела шея: сидеть было неудобно, не на что опереться; сонным взглядом
отметил в окне светло-серый широкий простор снега. Отвернулся, сменил
положение, опершись о чемодан, попробовал заснуть снова.