Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
Родной брат. Это верно. Но это, если вдуматься, еще лучше говорит о том,
как неразумно добиваться дистиллированной чистоты в биографии по части
родственников. Почему такая забота об идеальной биографии: зачастую куда
большая, чем забота об идеальной деятельности человека! Возьми того же
Башлыкова: идеальная биография его уже как бы заранее списывает ему грехи
в работе. Будто человек с такой биографией сам по себе идеален во всем, во
всех поступках...
многие считают, что жизнь может катиться гладенько, ровненько, как паровоз
по рельсам! Почему некоторым видится все таким простеньким, немудрящим,
когда и дураку видно, какая она непростая, старуха жизнь; особенно в
крутые, как сейчас, поворотные времена! Почему иные даже подозрительно
смотрят на стремление разобраться разумно, справедливо, не рубить сплеча;
почему ценится тупая прямолинейность, которую кое-кто неизвестно почему
называет принципиальностью, хотя за ней кроется черствость и равнодушие?
Да еще выдают это за признак особой "революционности", "преданности"...
За окном пролетали неспокойные, рваные клочья паровозного дыма. Так же
разорванно неслись и мысли Апейки - из головы не выходило загадочное:
почему это вдруг вызвали в Минск Белого, который проезжал здесь днем
раньше? Потом снова шли рассуждения о Башлыкове: что, может,
прямолинейность его от молодости, от незнания жизни, что поживет -
переменится, не иначе. Жизнь и его научит... С радостью думал о Белом: вот
он - человек ленинской выучки!
Все больше чувствовал приближение Минска. И уже как о близком,
обязательном думал, что сделает там за эти дни.
Самым первым, неотложным было - встретиться с Алесем.
3
В Минск приехали вечером. Город встретил россыпью огней на путях, в
уличных фонарях, в окнах. У выхода из вокзала сухощавый человек в шляпе
спрашивал, есть ли участники сессии ЦИКа. Через несколько минут Апейка,
Анисья, двое незнакомых мужчин, празднично возбужденные, ехали на
автомобиле по нарядным улицам столицы. Сияли, мчались огни, сиял, радужно
искрился в свете огней снег; мелькали фигуры, окна, подъезды; торжественно
алели полотнища лозунгов, перекинутые через улицу. Когда приостановились,
прогрохотало огромное, со светлыми окнами чудо.
– Трамвай!
– сказал с восхищением Апейка. Гордая радость наполнила
сердце.
Апейка узнавал: ехали по главным улицам - Одиннадцатого июля,
Советской, Ленинской. Вышли на площади Свободы, около гостиницы "Европа".
Анисья была не только взволнована, а и немного растеряна;
растерянность, все время посматривала на Апейку, как бы ожидая его
наставлений. Шофер взялся помочь донести ей чемоданчик; она все
извинялась, что вот и сама могла б донести; не знала, куда деть руки. В
гостинице их встретили еще более приветливо, тотчас зарегистрировали, дали
комнаты; деликатный, живой парень попросил не задерживаться, спуститься
сюда же, чтобы идти в ресторан обедать.
Апейка поймал взгляд Анисьи и сказал, что зайдет за ней, что придут
сюда вместе. Приветливость, чистота, тишина успокаивали Апейку, усиливали
ощущение праздничности, радостной легкости. Комната была хорошая, такая же
чистая, приветливая, как и все здесь: у стены - три кровати,
никелированные, с шариками, посредине - квадратный, застланный белой,
накрахмаленной скатертью стол. Все кровати были свободны, Апейка выбрал
себе ближнюю; после дороги наслаждением было плескаться у белого
умывальника, надевать чистую рубаху, завязывать не очень привычный
галстук. Когда смотрел в зеркало, вдруг снова без причины почувствовал
тревожное беспокойство, как-то особенно неуместное среди праздничной
беззаботности. Он не поддался беспокойным мыслям, но той беззаботности уже
не было; чувствовал себя снова на беспокойной земле. Сосредоточенно
смотрел в окно - за немного припорошенным стеклом виделись колокольни
площади Свободы, здание ЦИКа, голый садик; шел тихий снежок.
Когда постучал в комнату к Анисье, та еще собиралась.
Она выглянула с любопытством в дверь; заплетая косу, радостно сказала,
что сейчас будет готова, - "заходите", но Апейка не зашел: подождет здесь,
в коридоре. Ждать пришлось недолго: через минуту, причесанная уже, с русой
косой, она выбежала в коридор и ввела Апейку в комнату.
Была в той же серенькой шевиотовой жакеточке, в кортовой юбке, в
сапогах, больших и тяжелых; но кругленькое лицо было такое веселое,
любопытные глаза блестели так молодо, что Апейка сам повеселел. Его сразу
втянули в спор: Анисья и соседка спорили, брать или не брать платок;
соседка говорила, что в городе, в столовой или в театрах, сидят без
платков, но Анисья возражала - без платка нехорошо: "Как-то стыдно...
Будто неодетый перед чужими..." Глазки ее, как ни прятала, блестели
счастьем, когда, повязав платок, неловко, нарочито строго посматривала в
зеркало. Это был словно не просто зеленый кашемировый платок, а особая