Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
собранием.
Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо
сипела и мигала.
В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле
слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том,
будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили,
кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие
говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но
верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в
судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а
в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с
недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на
разные домашние новости или сплетни.
Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи,
и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в
поле:
– Больше полвоза натаскал, ирод!..
Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз
поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему.
Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как
хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень
злится.
– Судить таких надо бы, - заявил Игнат.
– В Сибирь ссылать, чтоб не
зарились на чужое...
– Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, -
поучительно отозвался старый Глушак.
В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:
– А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют
генералов - аж пух летит.
– Может быть. Слухов всяких... полно...
– Учитель озирается, как зверь
в западне.
Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.
Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович,
почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В
Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит
сам.
Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой
среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в
Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...
– А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их,
генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до
одного...
– Потопят...
– Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под
которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского
политика!
– И пусть
– весело врывается в разговор Миканор.
– Тебе разве
жалко?
– смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но
Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не
просят.
Однако в разговор вступает Чернушка:
– Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!
Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не
разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что
если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?
– Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает
хорошо...
Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего
нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался
задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины,
которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на
все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали
чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало
вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо
сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.
Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин,
которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она
сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!
Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что
они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой
секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то
сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко
Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю
опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на
Дятликова Василя не хочет...
– Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай
короля с заморского корабля!
– Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!
– Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна!
– возразила мать Хадоськи.
– Эге, поругались! А из-за чего?
Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в
группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой,
будто целоваться лез:
– Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?