Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
– Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
– А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так
"старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"!
–
перебил Зайчик Сороку.
– Еще и в осеть на ночь звала!
Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись,
подначивали его и Сороку. Та упрекнула:
– Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!
У Зайчика детей и
болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего -
дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто
ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к
Сороке: зачем же приглашала в осеть?
Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял,
другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики,
по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом
вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили,
пискухи!
Пристал к группке парней:
– Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?
– А мы и не возьмем, не будем жениться!..
– весело заявил Хоня.
– Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!
– Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой
оравой смотреть!
– Сам управляюсь!
Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они
говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный
хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда.
Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе
любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому
же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно
было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить
ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату
могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того,
как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но
и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!
Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней
первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой
охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел
Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо
отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.
Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и
груди.
– Раздайся, мошкара!
– воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны.
Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас
особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили
люди: Бугай.
– Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим.
– Можно было
б еще посидеть!..
– Вас только и ждали!
– закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже
можно начинать!
– И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов
ждать будем, пока соберутся все?!
Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили:
пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что
прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил
у присутствующих:
– Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство
из сельсовета?
– Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!..
– пошел говор по
хате. Гомон стал утихать.
Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми
плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку
и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета
Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.
Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем
Рудым, объявил:
– Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О
нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также
– и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по
той причине, что он не приехал, опять же буду говорить я...
– Предлагаю сначала заслушать d международном положении, - поднял руку
Андрей Рудой.
Дубодел обвел людей глазами, твердо сказал:
– Международное положение я обрисую, когда буду говорить о налоге и
гребле! Ясно?
Рудой кивнул:
– Ясно.
Но тут скопом набросились на Дубодела, стали жалить другие голоса,
придирчивые, злые:
– А про землю, про передел - ничего? Делить когда?
– Переделили уже!
– Говорили - голову дурили! Обещанки-цацанки!..
– Какое ж теперь разделение?!
– крикнул Хоня.
– По такому снегу?
– Дождались!
Напрасно Грибок пробовал успокоить людей - гомон, возгласы возмущения,
злость, смех бурлили в хате. Умолкли на минуту только тогда, когда Дубодел