Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
тут, как назло, в своей хате порядка такого, чтоб остальным пример
показать, и следа нет. И не потому, что не хотел, не пробовал порядок этот
установить.
Пробовал, и даже не раз, но что ты поделаешь, если матка да, можно
сказать, и отец понимать ничего не хотят? Матка, если сделаешь что не
no-заведенному, сразу от страха бледнеет, крестится, причитает.
Едва принялся колоть дрова в воскресенье, так прибежала, слезно
просить, умолять начала,
бога нет, но она и слушать не стала, бросилась к нему, как к злодею
какому-то или сумасшедшему..
– Миканорко! Ты сам не знаешь, что говоришь! Не знаешь! .. Божечко! Не
услышь его!..
– Не бойся, мамо! Не услышит он ничего - потому что нет его, не секрет!
– Святой боже! Святой бессмертный!.. Не слушай его!..
– Не слушает он, мамо! Некому слушать! Выдумки все это!..
– Миканорко! Миканорко! Богом прошу!
Она жалась к его груди, зашлась в плаче, просто стонала от страха, и
Миканор, как ни воинственно был настроен, умолк, пожалел старуху. Мать же,
успокоившись немного, вытерла краем платка лицо, глянула на него
пристально, неспокойно сказала:
– Подговаривает тебя кто-то против бога, антихристов какой-то голос!
– Никто не подговаривает, мамо! Сам знаю! Вот только на вас удивляюсь!..
– Подговаривает! Чую,х Миканорко...
– Она спросила тревожно: - Не
заболел ли ты?
Здоров. В том-то и дело, что здоров и видит такое, чего другие - не
секрет - не видят; и среди них мать, которую и жалко и за которую не то
что стыдно, но больно. Она ведь боится всего, что против религии, по своей
темноте, по несознательности, - так что, если поразмыслить, сама по себе
она не виновата и стыдиться за нее, ясно, нечего. Но хоть и жалко ее и
нелегко видеть, как она переживает, сидеть, как на привале, сложа руки,
тоже не метод. Надо идти вперед и вперед, по ленинскому маршруту.
Конечно, тут нельзя не учитывать, что мать есть мать, не враг какой-то,
а свой человек, только несознательный; надо как-то считаться с ней,
разъяснять, наступать умно, можно сказать, с тактикой, с маневром,
действовать в обход и тому подобное. Но наступать, конечно, надо - иначе
ничего не добьешься. Пусть привыкает и она, и отец тоже, что не так прочны
их давние порядки и что боги - не такие паны, о которых и подумать нельзя
непочтительно, не то что сказать...
Бог и всякие святые - вот с чем воевать надо. В каждой куреневской хате
в углу под рушниками - как прусаки какие-нибудь в золоте! Всюду, куда ни
глянь, в хате гниль, нищета, бедность, а тут - блеск,
царских палатах, видно! Царя сбросили, кости его давно сгнили, а эти
живут, людской темнотой пользуются! Живут, и ничего себе!
С самого начала, как вернулся со службы, возненавидел Миканор эту
свору, что, как часовые, строго стерегли человеческое горе, - ни разу не
поднялась рука перекреститься на них. Со временем нелюбовь его еще больше
усилилась, спокойно глядеть не мог на этот обман, так и хотелось сказать о
них что-нибудь насмешливое, едкое. Долго сдерживался, уважая мать, но ведь
надо было наконец двигаться вперед.
Не век же терпеть, мириться с темнотой матери.
Встал после обеда из-за стола и, когда надо было перекреститься,
подошел ближе к образам, присмотрелся, спросил с самым серьезным видом:
– Кто это - верхний бог, вроде на старого Глушака похожий?
Мать чуть не выпустила миску из рук.
– Миканорко!
– Он заметил: в материнских глазах были тревога, отчаяние.
– Зачем тебе это? Зачем трогать его? Или он тебе плохое что сделал?
– Нет, не сделал и не мог сделать! Чего не было, того не было! Только
ведь - вылитый Глушак! Будто, скажи ты, с Корча рисовали!
– Покарает он тебя за такие твои слова, Миканорко!
Ой, не стерпит он, болит моя душа!
– Доска крашеная, мамо, все стерпит! Глушак, ну, правда же, вылитый
Глушак!
– Не трогай матку!
– перекрестившись, вздохнул сонливо, вступился за
старуху отец.
– Не нравится, так не смотри, а не трегай.
– Он еще зевнул,
сладко потянулся, почесал спину, мирно сказал жене: - И ты не дрожи очень]
Может, оно, как говорится, и правда... Не доказал никто, не видел своими
глазами... Так можно думать и так и этак...
– Как это - и так и этак?
– возмутилась мать.
– Как у тебя язык
поворачивается! Пусть он - молодой, а ты ведь - жизнь прожил, навидался
всякого...
Отец покряхтел, поскреб затылок.
– В том-то и соль, что всякое видел. По-разному расписывают все -
святых и бога... Как был в Маньчжурии, так там - совсем иной бог. Желтый,
косоглазый, хитрый такой... Как будто их несколько, богов...
– Совсем сдурел на старости лет!
– только и сказала мать.
Отец снова почесал затылок.
– И святые у всех разные...
– Белый, в холщовых штанах и длинной, чуть
не до колен, рубашке, он приблизился к податям и, когда сел на край,
сказал Миканору: - И ты не очень - на образа!.. Не нами заведено...