Люди остаются людьми
Шрифт:
— Кончай, кончай уж молебен, — ворчит вполголоса Семен, и Ампилогин, будто услышав его и вняв ему, кончает.
Мы пятерками выходим за ворота и разбираем при свете костров подготовленный загодя рабочий инструмент.
Курганов назначает меня десятником. Это как нельзя кстати: с рукой у меня все хуже, да и сам начинаю сдавать, чувствую. Кроме того, накануне я подрался с кашеварами (они смеялись над доходягой-пленным, который просил у них, власовцев, «добавочки»),
Я обслуживаю три бригады вальщиков — двенадцать звеньев. Хожу по делянке от бревна к бревну, делая замеры и ставя знаки-точки на своей разграфленной дощечке. К вечеру я должен вычислить общий объем заготовленной древесины и сообщить бригадирам их дневную выработку. Вот, собственно, и весь мой труд, если не считать того, что попутно с замерами и записями я еще обязан следить за чистотой и порядком на «пасеках».
Перехожу от бревна к бревну, иногда останавливаюсь поговорить с кем-нибудь из ребят; со многими знакомлюсь заново: большинство их я знаю только в лицо или по имени.
…Лейтенант Володька, поставив ногу на поваленную густую ель, обрубает сучья. На нем длинный лагерный бушлат, похожий на малахай, шапка съехала на глаза, под посиневшим носом повисла светлая капля.
— Убери ногу, порубишь.
— А черт с ней! — говорит он.
— Саморубом запишут.
— Это вроде самострела на фронте? — вяло спрашивает Володька, но ногу убирает и смотрит на меня большими обиженными глазами. Светлая капля срывается с кончика носа.
— Ты что, простудился?
— Нет. А может, простудился, черт его знает! Доходит парень, думаю я.
— Как твоя фамилия, Володька?
— Мое фамилие — Ионайтес, — отвечает он со слабой улыбкой. — Вот какое у меня интересное фамилие.
— Литовец, что ли?
— Полулатыш-полурусский. Еще какие вопросы?
— Дай-ка твой топор, а ты жги кучи.
Обрубив ветки на его елке, я ухожу. Володька — мой сверстник, может быть, на год постарше. Был разведчиком. Жалко его.
Опять меряю бревна, ставлю точки.
Азербайджанец Шамиль сидит у костра, протянув к огню руки. Замерять у него почти нечего.
— Что-то ты мало сделал, Шамиль.
— А-азяб, товарищ командыр, сильно азяб. — У него очень смуглое лицо, длинный нос, черные грустные глаза — точь-в-точь, как у моего товарища по отделению Гаджибекова, разорванного прямым попаданием снаряда.
— Это фамилия твоя — Шамиль?
— Нэт. Фамилия — Бебутов. Шамиль — товарищи прозвали.
— Ты у немцев в легионерах не служил?
— Ка-акой служил?! — сердится он. — Бебутов не служил! Баланда в лагере кушал Бебутов!
Он поднимается и, пошатываясь на тонких, выгнутых, как у кавалериста, ногах, бредет к своей пиле, прислоненной
Между прочим, эти ели могут вогнать нас в гроб: очень уж ветвисты, обрубка сучьев отнимает много времени и сил, а выход готовой древесины по объему невелик. Но такая уж сейчас полоса леса пошла, ее не перескочишь…
Вечером, когда возвращаемся с работы, Семен хвалит меня:
— Молоток, комиссар, быстренько освоил специальность.
— У тебя учился, — посмеиваюсь я.
— Это ты, положим, не загибай, не у меня, а все же приятно: свой. Предполагаю, что сукой не будешь.
— В каком это смысле?
— В обыкновенном. Не дашь ребятам пропасть.
— Поясни, не понимаю.
— Ну, накинешь десяток — полтора десятка кубов на бригаду, чтобы пленяги могли побольше горбушку схватить. Кумекаешь?
Теперь я «кумекаю»… Не простой вопрос поставил передо мной Семен. Очень не простой.
— Прежний десятник нам приписывал?
— А ты как полагаешь, от своей пайки я вас кормил?
— Ладно, — поколебавшись еще, говорю я. — Сегодня я прибавлю на Володьку и Шамиля, ребята доходят, а там посмотрим.
В одной из комнат конторы сидит странный человек: лицо желтое, распухшее, маленькие треугольные глаза заплыли, над низким лбом торчит ежик черных с проседью волос; штаны у человека белые, рубашка синяя с воротником апаш.
Перед ним на столе счеты и разграфленная дощечка, такая же, как у десятников, только побольше размером и почище; в руке остро отточенный карандаш, за спиной на стене — коричневый ящик телефона старинного образца.
Этот человек — плановик-статистик. Он отбывает срок за крупное хищение: украл не то сто, не то двести тысяч рублей. В лагере уже пять лет. Мы, десятники, докладываем ему о выработке бригад и сдаем так называемые сортиментные справки.
— Туфты нет? — спрашивает он, просмотрев еще раз мою справку.
— Какой туфты?
— Ну, мошенничества?
— Нет…
— Посиди на лавочке. Хочешь, попей кваску. — Он указывает карандашом на ушат, стоящий в углу.
В ушате — хвойная настойка, это от цинги.
Пока он занимается с десятником по подвозке, я, прислонившись к стене, разглядываю свою дощечку: не допустил ли я какого-нибудь промаха с припиской, все ли сделал «чисто»…
Десятник по подвозке, пожилой мужчина в очках, отчитавшись, вежливо откланивается. Плановик подзывает меня.
— А ну, давай-ка проверим. В арифметике ты слаб или что иное? "
Он снова придвигает к себе мою справку, и тут я соображаю: на дощечке, подчистив ее, я прибавил лишние четыре кубометра, а в сортиментной справке, которую я заготовил еще на работе, до разговора с Семеном, — забыл.