Люди остаются людьми
Шрифт:
Им еще предстоит протопать шесть километров по морозу — их уже ждут у столовой два дежурных стрелка.
Днем, когда все в лесу, я записываю в тетрадь стихи — вперемешку свои и чужие, что первое придет на ум. Моя
Аж дрожь прохватывает: «Темное смеется, скудное смешит!»
Володька Ионайтес молча входит в комнату, садится к столу и уставляется своими обиженными глазами в окно.
— Как твоя нога? — спрашиваю я. (Он все же порубил ногу.)
— Заживает, сволочь.
— Ты только не ковыряй ее: схватишь заражение крови.
— Да я не ковыряю, мне наплевать: пусть заживает.
Володька придвигает к себе чистый листок, берет карандаш и пристально смотрит на меня. Потом, опустив глаза, быстрым движением проводит одну, слегка изогнутую линию, затем, взглянув на меня, — другую, под тупым углом к первой, затем, опять взглянув, — третью, с частыми резкими извилинами. Потом возвращается к началу парвоГ: линии, смотрит на меня и проводят неровный полукруг, делает внутри него завитушку к отодвигает листок ко мне.
— Похож?
— Это я?
— Ты. Разве непохож? Лесоруб, начинающий поэт, воспитатель заключенных. Кем ты еще был?
— Солдатом. А что?
— Еще?
— Военным переводчиком, адъютантом командира полка, штабной крысой. Для чего тебе это?
— Еще?
— Военнопленным. Сидел в гестаповской тюрьме. Носил камни в Маутхаузене…
— Еще?
— Подпольщиком и обратно адъютантом… тоже, пожалуй, командира полка.
— Еще?
— Любил одну женщину… Репатриантом. Замполитом. Товарищем, а иногда, по обстоятельствам, и господином полицейским. А зачем тебе все это знать?
Володька заостряет на рисунке мой нос, прочерчивает морщины на лбу, на щеке, под глазом (рисунок в профиль), делает залысину и любуется этим своим уродом.
— Пририсуй хоть рубашку с галстуком, — прошу я.
— Нельзя.
— Тебе жалко?
— Не жалко, но, понимаешь, для такого портрета рубашка с галстуком не годится. Надо бы подато что-то такое, чтобы можно было прочесть одновременно: солдатскую
И он в уголке листка кудряво расписывается.
— Вот, прими на память. Постарайся сберечь.
— Этот мой портрет?
— Ну, не портрет — набросок, этюд, представление о трудяге и мученике, одержимом высокой идеей… Ничего не смыслишь. — Володька вздыхает, долго молчит, потом кладет растопыренную пятерню на свой рисунок. — Не можешь ли найти мне заказчика? Из начальства кого-нибудь… Может быть, из стрелков, а? Портрет — пайка хлеба. По-моему, недорого.
— Да тебя сразу в карцер за такой портрет.
— А я им не такой. Я сделаю их симпатично-похоженькими, даже морщинки уберу, даже галстучек привешу.
— Черт с тобой, поспрашиваю.
— Сделай милость!
И он опять уставляется в окно, глядит на колючие бревна тына, напоминающие отточенные карандаши, на белую, как лист бумаги, заснеженную площадку перед столбиками запретной зоны.
Солнышко. Торопкая капель. Прозрачные снеговые лужицы.
Лужицы во дворе. Лужицы и в бараках: ребята обливают кипятком нары.
Работа идет сразу во всех жилых секциях. На борьбу с клопами мобилизовано все трудоспособное население лагеря. Одни таскают в ведрах и шайках горячую воду из бани и кухни, другие ошпаривают нары, столы, скамейки, третьи, вооруженные палками, простукивают потолки и стены, четвертые — их целая бригада — пополняют запас дров, израсходованных сверх нормы.
Посреди лагерной площадки стоят начальник и технорук. Я, как зачинатель сегодняшней кампании., информирую их о ходе дел.
— Значит, можете, — говорит мне начальник, — можете поднять народ, когда захотите!
На нем по случаю выходного дня теплая суконная тужурка, отороченная серым каракулем, и начищенные до глянца сапоги.
— В следующее воскресенье устроим дезинфекцию белья и одежды, — докладываю я ему.
— Лады, — отвечает он.
Курганов — руки, по своей привычке, в карманах — с насмешечкой поглядывает на нас.
— И наглядную агитацию можем подновить…
— А вот с этого и надо было начинать, — подхватывает начальник. — Ты что, Курганов, не согласен?
— Вполне согласен.
— У меня есть художник, — продолжаю я, — настоящий художник.
— Вот и прекрасно, займитесь. Пора украсить командировку, придать, так сказать, подобающий вид. А с этой филантропией можно было бы и обождать.
Он. конечно, имеет в виду уничтожение клопов и дезинфекцию: это, по его мнению, филантропия.
— Мне кажется, одно другому не помешает, гражданин начальник. Надо только освободить художника от работы в лесу.
— А что, на пару дней освободим.
Ему, чувствую, явно по душе мое предложение подновить нашу наглядную агитацию: щитки и плакаты, вывешенные на столовой и конторе.