Люди с чистой совестью
Шрифт:
– Не сбежал еще?
– тревожно спрашивал Базыма караульщиков.
– Не. Хай ему грець. Заморил нас той гестап горше, як гитлеровски летчики, - отвечали караульщики.
И вот, казалось, наступила минута, оправдавшая все наши усилия и мытарства.
Еще вчера, когда загудели моторы у камня Довбуша, гестаповец навострил уши. За ним следили десятки глаз. Он знал, чувствовал это, но все же не сумел сдержаться.
А сегодня как будто бы кто-то подменил Гартмана. Он подтянулся. На угодливо-заискивающем лице появилось нагловатое выражение.
– Двадцать
А сегодня по другим источникам подтвердилось: это был действительно 26-й эсэсовский полк.
А ну-ка, последуем совету Ковпака и поставим себя на место врага. И я приказал дежурному привести Гартмана в мой блиндажик.
Он заговорил первый:
– Вы убедились в том, что против вас выступил двадцать шестой полк? И теперь у вас имеются основания доверять мне...
Да, это было так. И он, видимо, прочел на моем лице смущение.
– Господин подполковник. Я имею сообщить вам свои важные условия.
Я насторожился.
– Я могу принять капитуляцию господин генераль Ковпак и господин генераль Руднев.
– Вы что, в своем уме? Кажется, не первый день видите наш отряд.
– О да. И я рад буду засвидетельствовать перед генераль Кригер и даже перед лицом господин рейхсминистр личные заслуги военачальника этого выдающегося воинского отряда... Но...
Я не сдержался и послал в адрес фашиста несколько нецензурных слов.
– О, я понимаю ваше положение... Но есть вещи, о которых я могу сказать вам прямо. Они уже не станут достоянием советского командования от ваших уст. С западного фронта идет колоссаль перегруппировка войск. Десятки новых дивизий будут брошены или уже вступили в бой за Днепр. И германские силы снова будут на берегах Волги. Да, да... Быть может, вы надеетесь на второй фронт?
Немец засмеялся.
– Наивные люди, как и полагается быть героям. Второго фронта никогда не будет. А если он будет, так это будет фронт томми и джонни вместе с нами. И против вас. Двадцать шестой полк из Норвегии и еще несколько полков из Франции и Голландии - это лишь часть сил, брошенных на советский фронт. И фюрер мимоходом разрешил Гиммлеру использовать их на ваш отряд. Их вполне достаточно, чтобы даже сегодня я мог предложить вам почетную капитуляцию. Сегодня для вас еще не поздно...
Все это возмутило меня так, что я выхватил из кобуры пистолет. Но действовать самостоятельно не мог.
Нужно немедленно доложить Ковпаку и Рудневу. И я приказал часовым увести Гартмана.
Руднев сам пришел. Без палки, к которой уже несколько дней прибегало, карабкаясь по горам, большинство партизан, все такой же подтянутый, хотя и сильно похудевший, с запавшими глазами, еще больше подчеркивавшими внутреннюю красоту его лица. Он набрел на мою яму. Постоял немного, тяжело дыша, а затем, как всегда улыбнувшись собеседнику, с которым хотел поделиться мыслями, сказал:
– Не плохо устроился. Вероятность попадания бомбы небольшая. Поражение пулей исключается. Разве минометом. Но немецкие минометы пока что далеко внизу и не достанут. Так и думать можно, - и, легко
"Нет, надо рассказать, - подумал я, - тем более, он один".
И, решившись, я четко и ясно рассказал Семену Васильевичу о генерале Кригере. О нем и раньше говорили мы с комиссаром. Но до сих пор употребляли частое на войне местоимение "он". Даже немного обрадовавшись, что наконец "он" приобрел вполне конкретный облик, фамилию, звание, я рисовал Рудневу его привычки, характер, планы.
Когда я закончил информацию и остановился, роясь в бумагах, Руднев резко отшвырнул ногой кипу немецких документов:
– Ну, а выводы, выводы?
"Стоит ли их докладывать?.. Ведь вправе я сказать, что выводов пока не имею".
Нет, не вправе!
Комиссар закрыл глаза и, откинувшись головой на траву, долго сидел так. Резко выдохнув, он вскочил на ноги.
– Хорошо. Я поговорю с командиром. Мне думается, что ты прав. Болтать об этом пока не стоит. Хлопцы и так, кажется, падают духом. Но поговори с Базымой. Только не так уж прямо и безжалостно.
– Логика борьбы - безжалостная вещь, товарищ комиссар.
– Я понимаю, но ведь кроме ума есть еще у людей и сердце и нервы. Поставив ногу на камень, чтобы выпрыгнуть наверх из блиндажика, он вдруг повернулся ко мне: - А ты знаешь, я давно хотел сказать тебе. Я тебе завидую. Мне кажется, после войны тебе легко будет жить на свете.
– Вот как! Почему же?
– Никогда не терять спокойствия и весело переносить беду - это то, чему всю жизнь я хотел научиться. И, кажется, так и не сумел. Ну, ладно. Думай, думай. А Гартмана - расстрелять немедленно!..
Затихла шуршавшая под его сапогами земля, ручейками ссыпаясь вниз.
Повторив подошедшему Базыме те же выводы, я вслух думал:
– Это наверняка так. В основном наверняка. Может быть, есть еще неизвестные нам детали. Но и они, вероятно, не в нашу пользу. Но выход, выход где?
Базыма развел руками и уткнулся в карту.
– Брось, Базыма! Как будто она может о чем-то рассказать, кроме того, что все высоты вокруг нас заняты войсками, в долинах, пересеченных шоссейными и железными дорогами, тянутся составы и гудят автомашины резервов генерала Кригера. И второй месяц надоедливо воют уже привыкшие к нам "мессеры".
"Добре было Денису Давыдову! Его авиация не чипала", - вспомнилась ворчливая дискуссия Ковпака со своим предшественником. Мысленно соглашаюсь с дедом: "А что бы действительно Давыдов делал в нашем пиковом положении?"
И, улыбнувшись сравнению, не слушая Григория Яковлевича, толковавшего мне, что высота 996 намного выгоднее для обороны высоты 1006, хотя она и ниже, я, напрягая память, вспомнил знаменитый "Дневник партизанских действий". Как будто бы эта истрепанная, плохо изданная книжечка могла заменить нам сейчас и потерянные в горах Полянички пушки, и брошенный тол, воскресить Семенистого, Черемушкина и Чусовитина, исцелить раны товарищей или хотя бы спасти живых от неминуемой гибели. И вдруг оказалось, что может!