Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Где же вы предполагаете службу вашу начать?
– продолжал он допрашивать гостя.

– Нигде!
– отвечал Вихров.

Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал.

– Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? говорил он, внимательно навостривая уши.

– И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать.

Последних

слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать.

– Но надобно же иметь какое-нибудь занятие?
– проговорил он с некоторою улыбкою даже.

– Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург.

– Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, - произнес Захаревский; а сам с собой думал: "Ну, это значит шалопайничать будешь!" Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. "Впрочем, - успокоил он себя мысленно, - если жену будет любить, так та и служить заставит!"

Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.

– Всегда, и везде, и во всем счастлив!
– сказал он, показывая Юлии головой на приятеля.

– Это почему?
– спросила та с немножко лукавой усмешкой.

– Да так уж, потому!..
– отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои.

Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала:

– Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток.

Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать.

– Говорят вам - перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу!
– сказала Катишь с дрожащими уже губами.

– Ой, ой, ой, ой, боюсь!
– произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой.

Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила.

– А ну-ко, попробую еще!
– произнес Кергель и бросил в нее еще шарик.

М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть.

А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила:

– Ништо ему, ништо!

Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил:

– Эка дура, эка дурища!

Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за

рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом:

– Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с!

– Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли?

– Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу.

– Она разве хочет за тебя идти?

– Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил.

– Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя!

– Сделайте милость!
– промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени.

– Ах, ты, дурак этакой, перестань!
– воскликнул тот, отворачиваясь от него.

– Сделайте божескую милость!
– повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет.

– Груня!
– крикнул он.

Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, - Груша вошла.

– Вот он сватается к тебе!
– произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана.

Груша только странно смотрела на того.

– Мне, сударь, очень обидно и слышать это, - отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы.

– Что же, разве он тебе не нравится?
– спросил Павел.

– Я скорее за козла скверного пойду, чем за него.

– Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое?
– спросил ее Иван.

– А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет!
– проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль.

– Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней!
– крикнул он на Ивана.

Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел.

– Знаю я, куда она ладит, - да, знаю я!
– говорил он, идя и пошатываясь по зале.

XV

ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН

Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением.

– Сейчас, братец ты мой, - начал он каким-то веселым голосом, - я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина.

– А!..
– произнес Вихров.
– А ты разве знаком с ним?

– Приятели даже!
– отвечал не без гордости Живин.
– Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!"

– Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, - отвечал Вихров.
– Когда бы съездить к нему?

– Поедем в Петров день к нему - у него и во всех деревнях его праздник.

– Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет?