Люди сороковых годов
Шрифт:
Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
– Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.
Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать.
– По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами!
– Это так, верно, - согласился
– Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй.
– То есть это и ты негодяй против нее?
– спросил Живин.
– И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.
Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля.
– Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, - прибавил он и сделал лукавый взгляд.
– И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров.
– А что, из Питера об романе все еще нет ничего?
– спросил Живин.
– Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров.
– Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге?
– говорил, почти горячась, Живин.
– Никого, - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд.
– Это та, о которой ты мне рассказывал?
– Да, и я от нее получил вот письмо.
И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину:
"Мой добрый Поль!
По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса [88] , два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая".
– Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором.
– Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе.
– Вот вздор какой!
– Кажется, неравнодушна, - повторил Живин.
– Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.
– Непременно.
– И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем!
– Выпьем и потолкуем!
– согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.
По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть
– Самовар!
– крикнул сейчас же Кергель.
Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное.
– Я сегодня хочу пить много!
– сказал он.
– Сколько угодно, душа моя, сколько угодно!
– отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам.
Вихров залпом выпил свой стакан.
– Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю.
– Постараюсь от всей души!
– отвечал тот, пожимая плечами.
– Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла.
– Строго здесь ужасно, ужас как строго!
– воскликнул Кергель.
– Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.
– Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров.
– Постараюсь, - повторил еще раз Кергель.
– Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится.
Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет.
– Ну, что же?
– спрашивал его Вихров насмешливо.
– Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.
– Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой.
– Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно!
– подтрунивал над ним Вихров.
– Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! произнес Живин.
– А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель.
– Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать?
– спросил его Вихров.
– Может быть, и заеду еще куда-нибудь!
– отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.
– Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин.
– Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви!
– Там увидим!
– проговорил с каким-то ударением Живин.
Поехали.
На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было.