Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит!

– Он принадлежит к французским энциклопедистам [85] , - заметил Вихров.

– Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа [86] учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: "Нельзя

этого свода строить, не выдержит!" Александр Иваныч и поддел его на этом. "Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?" - а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.

– Все это может быть, - возразил Вихров, - но все-таки сочинения его плоховаты.

– Плоховаты-то плоховаты, понять не могу - отчего?
– произнес и Живин как бы с некоторою грустью.

– А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?

– Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!

– Что же он, собственно, говорит?
– спрашивал Вихров.

– "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!

– Что же он?
– спросил Вихров, немного покраснев в лице.

– Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.

– Какие же именно, скажи, пожалуйста!

– Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [87] , кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб.
– "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает.
– "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!"

– Какие ж мне к черту пятнадцать лет?
– воскликнул Вихров.

– Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.

В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.

– Ты разве знаком с генералом?
– спросил его тот, проходя мимо его.

– Как же, благодетель тоже!
– отвечал Добров.
– А когда я пил, так и приятели мы между собой были.

– Гордый сосед, гордый-с!
– повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова.
– Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь!
– прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.

– Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей.
– Ну, святий отче, рассказывайте!
–

прибавил он, относясь к священнику.

– Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.

– Mon Dieu, mon Dieu! [159]– воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.

159

Боже мой, боже мой! (франц.).

– Что же это, поджог?
– спросил Живин.

– Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!

– О, mon Dieu, mon Dieu!
– повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.

– Но кто же поджигает, если это поджоги?
– спросил Вихров.

– Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.

– Но позвольте, поляки все известны там наперечет!
– возразил Вихров.

– Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!

– Да зачем же именно в этом граде?
– спросил Вихров.

– Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.

– Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал?
– спросил опять Вихров.

– Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.

– Стало быть и следствие уже об этом идет?
– спросил Живин.

– Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.

– Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.

– Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!

– Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.