Люди сороковых годов
Шрифт:
– Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
– Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.
Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший
– Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?
– Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.
– Доказано-с это!.. Доказано!
– кричал Александр Иваныч.
– Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?
– Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда!
– возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.
– А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах!
– кричал Александр Иваныч.
– Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были.
– Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел.
– Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
– Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.
– Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет!
– говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя.
– Я нерусский, я француз!
Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.
– Черт знает, зачем я приехал сюда!
– говорил он, с волнением ходя по комнате.
– Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник.
– И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.
– В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров.
– С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.
Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.
– Я вам
Александр Иванович тотчас обратился к нему.
– Отчего ты, отверженец, водки не выпил?
– Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.
– Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.
– Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице.
– Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.
– Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник.
– Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.
– Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров.
– Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.
– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.
Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:
– Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! крикнул он людям.
Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.
– Куда же это мы?
– спросил Вихров.
– К мужикам моим на праздник, - отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел!
Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, - трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу.