Люди сороковых годов
Шрифт:
– Да сам-то я, поймите вы меня, - произнес уже с досадою Неведомов, ни для какой другой жизни не гожусь.
Вихров посмотрел ему в лицо. "Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни", - подумал он.
– Э, что тут говорить, - начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь.
– Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, - прибавил он, показывая глазами на памятники, - какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут!
– Смерть - вещь
– Она, я думаю, вещь успокоительная, - произнес Неведомов.
Павел многое мог бы возразить против этого; но у него как-то язык не поворачивался - уж и в этом-то разочаровывать Неведомова.
– У меня, в моей любви, тоже плохо идет, - начал он после довольно продолжительного молчания и несколько сконфуженным голосом.
– Что же так?
– спросил Неведомов равнодушно и продолжая смотреть на памятники.
– Клеопатра Петровна едет в деревню; муж у ней умирает.
– Едет?
– переспросил Неведомов.
– Уезжает, и у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели друг другу.
Неведомов слегка усмехнулся.
– Этого надобно было ожидать, - проговорил он.
– Почему надобно было ожидать?
– спросил Павел с ударением.
– Потому что всегда и везде это бывает.
– То есть, вы хотите сказать, между всеми любовниками.
– Это именно я и хочу сказать, - подтвердил Неведомов.
– И для продолжительной любви, вы полагаете, необходимою девственную невинность со стороны женщины и брак?
– расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету.
– Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, - отвечал тот.
– Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей?
– захотелось Павлу кольнуть немного приятеля.
– Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, - отвечал Неведомов с грустной усмешкой.
Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг.
– Что это у тебя за бумаги?
– спросил ее Павел.
– Письма твои, - отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать.
– А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь.
– Зачем же?
– возразила Фатеева.
– Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, - прибавила она.
– В отношении вас-с!
– сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся
Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы.
"Отчего я не могу любить этой женщины?
– думал он почти с озлоблением.
– Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы". Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.
– Будь хоть последний день понежней со мною, - проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.
Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.
Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван - угрюм.
– О чем ты плачешь?
– спросил Павел горничную.
Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно - и ничего не ответив - ушла из комнаты.
– Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, - сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.
– Да не выдадут же, говорят тебе!
– кричала Марья из коридора, в который она ушла.
– Я - не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала.
– А может быть, и выдадут, - сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.
Людям остающимся всегда тяжелее нравственно - чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.
– Покойно, - отвечала она глухим голосом.
Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.
"Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!" - думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова "Герой нашего времени" и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, - мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова: