Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Лет в четырнадцать пятнадцать Мартти пришла пора поступить в батраки. Это было непросто. Хозяин, даже сам того не желая, начинал сердиться на Мартти, который умен только нянчить ребенка и вязать чулки, да еще был к тому же — особенно с чужими — глух как стена. Наблюдать его мытарства было одновременно и грустно и потешно. И все же у Мартти было одно большое преимущество перед другими батраками — он никогда не артачился и глубоко осознавал свою неполноценность. Как бы то ни было, но он довольно скоро выучился запрягать лошадь и править ею и уже мог довезти какой-никакой воз соломы от овина до хлева. С тех пор за него можно было не волноваться: всегда заработает себе на хлеб извозом. На работе его дразнили то «практикантом», то «управляющим».

Самое же веселье начиналось вечером в избе, когда не было рядом хозяина. В сумерки

не работали, а предавались довольно грубым забавам, и само собой разумеется, что беспомощному Мартти доставалось больше всех. Он лопотал по-своему и сам смеялся вместе с остальными. Когда же другие распускали руки, — тыкали его носом в мокрый пол, расстегивали ему штаны и так далее, — он лишь жалко отбивался. Обычно все кончалось какой-нибудь особенно веселой проделкой, которую все вспоминали и на следующий день за работой, в присутствии самого Мартти. В конце концов Мартти выучился произносить «Отстань, черт тебя побери». Как ни смешно это звучало в его исполнении, однако свидетельствовало о некотором прогрессе.

Кроме глухоты, у Мартти не было никаких физических изъянов, напротив, это был плотно сбитый здоровяк. Со временем в нем проснулись все обычные деликатные потребности молодого человека, тут уж ничего не поделаешь. Но только их никто не направлял в здоровое и приличное русло, а скорее совсем наоборот. Это стало очередным номером вечерней программы, и подчас шутки заходили так далеко, что однажды некий заночевавший в доме торпарь почел своим долгом вмешаться и по-отечески проучить безобразников. Очевидно, глухота притулила инстинкты Мартти, он неумел стесняться, и те немногие непристойности, которые достигали его слуха, Мартти употреблял к месту и не к месту. В конце концов он стал посмешищем всей деревни. Над ним смеялись даже самые серьезные мужики: как ни старались они сердито хмурить брови, рот все равно растягивался в улыбке. В конце концов мачеха Мартти вынуждена была пожаловаться хозяину, и тот как следует выбранил батраков, после чего эта забава постепенно сошла на нет и со временем забылась.

Мартти шаг за шагом продвигался вперед по своему извилистому жизненному пути. Он батрачил в соседней деревне, причем даже продержался у одного хозяина два года подряд. С годами его слух немного улучшился, а вместе с тем улучшилось и его положение в среде батраков. Мы не слышали о Мартти ничего особенного вплоть до третьей весны, когда он оказался втянутым в эту злосчастную историю с картошкой. В той же деревне жил один мужик, сутулый, с серым лицом и редкими зубами, говорил хриплым голосом и всегда застегивал воротник пальто булавкой (звали его Калле Паюнен, и он умер потом в Лаппеенранта в лагере для пленных), — так вот, этот самый Калле, в отличие от других, никогда не обижал Мартти. Поэтому-то ему не составило труда уговорить глухого таскать вместе с ним картошку из картофельной ямы хозяев Мартти. Бедняга угодил в тюрьму на три месяца, а сам Калле схлопотал все девять.

С тех пор как Мартти покинул родной угол и подался в люди, я не соприкасался с ним близко. Но зато после его освобождения из тюрьмы мы вновь стали соседями на целый год. Я переехал жить в тот дом, куда Мартти поступил батраком, причем изба, в которой жили батраки, имела общую стену с нашими комнатами: нас разделяли запертые двери.

То было время моей наиболее сильной ненависти к хулиганам. Стоило мне завидеть вдалеке идущего навстречу парня, с виду похожего на босяка, как мои руки сами собой сжимались в кулаки и я принимался оценивать его возможную физическую силу, сноровку и храбрость, сравнивая их со своими, и воображал, как я с ним боксирую. Когда я отверг предложенное мне на выгодных условиях жилье, то у меня были на то свои тайные причины: поблизости околачивались два типа, с которыми я ни разу не имел дела, но которых как-то особенно ненавидел. Мое новое жилье привлекало меня прежде всего тем, что в доме не было никаких других батраков, кроме Мартти и еще одного совсем молоденького парнишки, почти еще мальчика. Но и то в первый вечер я был в напряжении и ждал удобного случая выяснить отношения, чтобы раз и навсегда поставить их на место. Случай представился, когда парни принялись скрестись в дверь, ведущую на нашу половину. Я распахнул дверь настежь и прикрикнул на них. Чуть позднее я как ни в чем не бывало зашел на их половину и угостил папиросами.

Довольно скоро я убедился, что даже в тюрьме

Мартти не переменился и не стал похож на тех существ, к коим я питал ненависть. Он стал лучше слышать, постоянно улыбался и пытался говорить, причем всегда соглашался со всем, что бы я ни сказал. Частенько, соскучившись в одиночестве, я шел вечером в избу проведать парнишек, слушал бесхитростные рассказы Мартти про тюремную жизнь и пытался исподволь развивать и облагораживать его душу. Мартти доверчиво смотрел на меня своими маленькими глазками и улыбался во все пухлое лицо. Если никто из деревенских не забредал в избу, то вечер проходил очень приятно, после чего мы все отправлялись спать.

Парни укладывались на ночь в общую постель, стоявшую у стены и бывшую всегда в ужасном состоянии. Служанка, которая время от времени прибирала в избе, обычно не притрагивалась к постели, разве что слегка поправляла одеяла. В изножье торчали клочья соломы, а простыня всегда была скомкана. Грязная одежда валялась вперемешку с подстилками, поскольку повесить ее было некуда.

Изба была очень большая, слегка обветшалая и насквозь продуваемая сквозняками. Парни сворачивались калачиком и тесно прижимались друг к другу под одеялом. Я на своей половине представлял, как звездный свет проникает внутрь избы сквозь маленькие шестиугольные окошки, и мне было отчетливо слышно, как за стенкой обмениваются глубокомысленными замечаниями два согревающих друг друга человеческих существа, во внешней стороне жизни которых даже при большом желании невозможно было отыскать ничего в общепринятом смысле красивого.

Потом началась революция и все такое прочее, но эти события лишь изредка, да и то как бы между прочим, затрагивались в наших вечерних беседах в избе. Весь мир вокруг нас бурлил и бродил, но мы работали этим прекрасным летом точно так же, как и раньше. Однажды мы увидели, что у перекрестка расположилась группа мужчин, а над ними развевается кусок красной материи, на котором выведены буквы — Т. Т. Р. [10] Мы как раз закончили обедать, когда от этой группы отделились трое и направились к нашей избе, где произошло следующее: хозяин вышел и прогнал непрошеных гостей, после чего они ушли, пригрозив нам расправой.

10

Т. Т. Р. — финская аббревиатура от названия Рабоче-крестьянской партии.

Мартти наблюдал за этой сценой как за чем-то совершенно посторонним, но был, очевидно, восхищен решительными действиями хозяина. Воскресными вечерами Мартти обычно ходил на танцы в рабочий клуб. Но примерно через месяц он остался в воскресенье вечером дома ’ и, будучи в избе в полном одиночестве, затянул песню так, как может петь только человек, совершенно уверенный, что его никто не слышит. И тогда я понял, что Мартти незачем стало ходить в рабочий клуб, а больше пойти некуда. В его монотонном пении звучала тоска бесконечно одинокого человека. Песни были лирические и совершенно приличные, и я подивился тому, как и где этот полуглухой парень умудрился их выучить. Как у всех глухих, с мотивом у него было не совсем благополучно, и вдобавок Мартти страшно подвывал на каждом такте.

Вы смело ступили на праведный путь, Вело вас к свободе влеченье, На этом пути довелось вам хлебнуть И боли, и лжи, и мученья…

Мартти напевал и думал о чем-то своем. Потом собрался и вышел.

Это был один из последних вечеров, когда Мартти пел, а я его слушал. Жизнь ускоряла темп, и люди все быстрее и быстрее мчались вперед по ухабистой дороге жизни. В этой тряске каждый должен был быть начеку и внимательно смотреть вперед, чтобы не выпасть на обочину, и стало не до того, чтобы петь или слушать чужие песни. Мартти заплатил объединению тридцать марок отступного за неучастие в забастовке, при этом он извинялся, виновато подергивая руками и ногами. Хотя к тому времени события уже разворачивались вовсю, Мартти после уплаты штрафа почувствовал себя несколько увереннее. Он боялся только новых забастовок. Потому что в объединении ему сказали, что тридцатью марками он не отделается: «Вот будет снова забастовка, так уж не забудь к нам присоединиться, так-то!»