Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Заметив с холма двор, поэт понял, что угадал правильно, но в то же время почувствовал разочарование. В своем воображении он до мельчайших подробностей вылепил окрестный вид, сами постройки и их расположение. Увидев теперь все в настоящем, хотя и лунном, свете, он обнаружил в них какую-то скудость и чуточку излишнюю деловитость и на мгновение усомнился, в самом ли деле здесь обитает тот возвышенный поэтический дух, на поиски которого он собственно отправился. Но понял также и другое: что на самом деле совершенно безразлично, куда именно он попал и существуют ли вообще те места, о которых шла речь в рассказе.

В доме, как видно, еще не ложились, на краю черного поля двигались в лунном свете какие-то фигуры.

Поэт ничего не обдумывал заранее, но инстинктивно стал совершать действия, которые привели его затем со склона холма в горницу дома. Он подобрал несколько камней, рассовал их по карманам, а один побольше взял

в руки и бодрым шагом спустился во двор дома, где и остановился. На ближайшем к нему картофельном поле срезали ботву. Двое мужчин и женщина резали, а две девочки поменьше собирали ее в кучи возле недоделанных прясел. Поэт двинулся к ним по борозде, снял перед старшим мужчиной фуражку и сказал:

— Добрый вечер! Нельзя ли будет у вас остановиться на ночлег?

Мужчина выпрямился и посмотрел на него. Остальные тоже оставили работу. Поэт почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло, когда он увидел лицо молодой женщины в лунном свете. Как мгновенно меняется настроение человека под влиянием новых впечатлений! Он уже горел, он весь был охвачен пылкой неземной страстью — как и тогда, под влиянием винных паров в тепле ресторанного зала. Тотчас узнал он в ее облике все черты и черточки, выделенные и отмеченные молодым человеком: шея, виски, складки на платье, мягкий блеск глаз в лунном свете. Давешние размышления отлетели назад, на тысячу верст и переживаний. Он ощущал в себе тривиальнейший боевой дух, которому молодые мужчины поколение за поколением учились у великих соблазнителей прошлого и который вовне проявлялся в неудержимой бойкости языка и в известного рода инстинктивной манерности в мимике и жестах. После пролитых слез поэт чувствовал себя освеженным, как листва после дождя: самым первым является ощущение омытости и чистоты, но едва проглянет луч солнца, листва начинает расти и благоухать. Сердце поэта испепеляла неистовая, бешеная страсть, губы безостановочно лепетали что-то, а сознание отмечало в голосе дрожащий отзвук клокочущих внутри страстей. Губы произносили слова о том, что в поисках минералов и их изучении он забрел слишком далеко и с удовольствием, если можно, переночевал бы у них в доме, чтобы с утра продолжить свои поиски, — а в голове билось другое, что едва ли годилось для произнесения вслух: «Слышишь ли ты, что со мной делается, какую страсть ты внушила мне? Заметь же! Вот сейчас я представляю, что обнимаю тебя, ты не можешь не чувствовать эту мою воображенную картину. Ты больше не смотришь сюда, но всей силой своего воображения я проникаю прямо в твое сердце… О-о, тебе уже ведома любовная страсть, ты испытала ее… Я отворачиваюсь, я иду к дому, но у нас еще будет время, потому что я уверен — это случится сегодня ночью…»

Поэт понял, что его оставят на ночь в горнице. Он сел на кровать с ощущением готовности, словно ожидая, что сейчас, с минуты на минуту, что-то произойдет. Из кухни доносился шум, в сенях слышались шаги, слабо веяло обычным избяным духом; снова шаги и стук двери. В избе теперь ели, но разговоров слышно не было. За окном на диком лугу царствовал лунный свет, но опушка леса тонула во мраке. — Ну вот я и сижу в горнице, на кровати, подумал поэт, ощущая, что его лицо искажается странной насмешливой гримасой, и на мгновение почувствовал себя привидением, созданным этим лунным светом. Велико отличие утра и вечера: завтра утром он будет возвращаться скорыми шагами по беззвучной лесной тропинке к тому дому и выбрасывать из карманов камни. Но в нынешнее залитое луной мгновение его сознанию недоступна мысль о будущем или о возвращении — есть только это застывшее настоящее, побудившее его так странно и бессмысленно ухмыляться.

Только что молодая женщина, стоявшая на картофельном поле, выпрямилась и посмотрела на поэта, словно свысока, словно из-за тысячи верст возвышенных переживаний. — Вот какая девушка стояла только что посреди черного картофельного поля; а я, родившийся совсем другим и никогда здесь прежде не бывавший, я оказался здесь именно в этот вечер.

И поэт попытался представить, где в избе сейчас сидит девушка, он как бы глядел сквозь стену и шептал, беззвучно шевеля губами: «Приди сюда, приди сюда!» Он повторил это много-много раз и не сомневался, что душа девушки услышала его зов. Было понятно, что она не придет, но фантазии тешили его несказанно. В воображении мелькнула и его юношеская любовь, которая до сих пор вплеталась в мелодию его души темным звучанием. Но в нынешнем горячечном состоянии она вдруг показалась незначительной и детски наивной подробностью. Такое было внове, но тогда он забыл отметить свое наблюдение.

Потому что как раз успел подойти на цыпочках к двери и в этот самый момент, услышав, что кто-то вышел из избы, открыл ее.

— Мне бы… не могла бы барышня дать мне глоточек молока?

«Барышня», усмехнувшись и что-то буркнув в ответ, вернулась в избу. Поэт тотчас затворил дверь и зашипел

себе под нос, как вода на раскаленной сковороде: «Барыш-ш-шня, барыш-ш-шня…» Он охнул — молоко внесла хозяйка.

Почти три часа он промаялся без сна. Эти три часа он провел также, как проводил прежде другие, когда знал, что под одной с ним крышей ночует красивая женщина. Он бесшумно двигался по комнате, приникал ухом к стене и даже решился разок кашлянуть. — Пусть думают, что я сумасшедший, я все равно больше сюда не вернусь… Но почему, почему мир так устроен, что девушка ни в коем случае не может пробраться сюда ко мне!.. Что лежит в основе человеческой страсти? Инстинкт продолжения рода. Является на свет ребенок, в чьих чертах видны черты родителей. Его деловито нянчат, сушат его вонючие пеленки. Ребенок орет, мать чахнет… Мать — к этому слову так и пристали образы увядания и изнуренности. Иногда отец носит ребенка на руках — это противоестественно… И все это лежит в основе того чувства, которое я сейчас испытываю. А оно есть основа моего стихотворчества тоже. Любовь — это великая мировая сила. Любовь, да, это любовь…

Поэт повторил это слово, и все те же мысли о мясистом и мягкотелом младенце нахлынули на него с новой силой и страстью, и в них было что-то приторно-умилительное и противоестественно привлекательное. Он представил такого ребенка от девушки, спавшей сейчас в избе, и вопиющая непристойность воображенной картины лишь придала ей еще большую привлекательность. По-прежнему разгоряченный, он отважно покашлял и даже поскреб разделявшую их стену, так что в избе должно было быть слышно. Наконец тщетные усилия наскучили ему, и он лег — как и в прежние разы в подобных случаях.

* * *

Здесь заканчивается рассказ о ребячливом поэте, и на прощание — еще несколько строк к поэме ушедшего лета. Заманчиво бросить взгляд назад и увидеть издали те сочувственные переживания, которые испытала одинокая поэтическая душа, легко прикоснувшаяся к нашему рассказу. Она спит сейчас в горнице, в чье воздушное пространство проникли занесенные однажды летом с цветами крохотные странные насекомые — как веяние вечного духа лета. И смотрит на чуточку утомленного поэта древняя луна «с синих луговых высот». Поэт спит, как много раз прежде, и ему снится, что наконец-то он начинает жизнь заново.

Но в лунном свете нет и тени насмешки, он только делает явным общее выражение упадка. В какую вечность канули красные еловые макушки, давшие тон вашему настроению при чтении главы «Первая летняя ночь»? И разве не кажется вам, что все те люди, чьи взгляды и руки встречались в теплую пору лета, давным-давно умерли? Но в то же время разве все взгляды, события, клубящиеся облака калины и летние пейзажи, поэты с их камнями и фантазиями, весенние и осенние города и так далее, до бесконечности, — разве все это не кажется бесплотными волнами образов, которые колышутся, обтекая луну и звезды, в пространстве, где нет ни места, ни времени… Вы можете попытаться увидеть нечто подобное, если с закрытыми глазами вообразите себя сидящим на возвышенном месте в холодном лунном свете этой последней главы. Ваше тело начнет коченеть, и вы наверняка скоро ощутите себя заключенным в куполе летнего колокольчика, а качающийся по краям мир расширите в соответствии с собственными размерами. Ошибиться невозможно. Ваш взгляд, скользя над стройным лесом растений, увидит землю, воздух и водные глади, а в поднебесье будет растекаться всемогущий ветер. Длится неопределенное мгновение одного летнего дня, когда взаимные отношения между несколькими людьми достигли известной стадии. Причем один из этих людей, загорелый, устроился на кривой сосне на вершине скалы, другой — в розоватом платье — подвигается к этой скале через луг среди лиловых колокольчиков, а третий вдали, за густеющей жаркой дымкой, ткет за кроснами, и в его глазах, следящих за движущейся вверх и вниз основой, видна неизбывная печаль и скорбь изначального человека, и слышно жужжание шмеля и затихающее тиканье часов на стене.

Рассказы из сборника «Любимая отчизна моя»

(1919)

Рассказ про озеро

Всю свою жизнь я скитаюсь по белу свету, но не из жажды приключений, а потому, что так мне на роду написано. Скитания мои проходят в местах обыкновенных, где и сам себе кажешься лишь одним из многих тысяч заурядных людей, людей без прошлого. Кажется, что за плечами пустота, без редких красок света и мрака. Иногда возникает ощущение, что вся жизнь растрачивается на раздачу каких-то неведомых долгов, мало-помалу истощающих твои силы.