Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Но порой прошлое одерживает надо мной верх, и я в одиночку отправляюсь в долгое путешествие по закоулкам памяти. Откуда-то из мрака возникает передо мной безбрежная синева озера, его сверкающий взор проникает в мою душу, и старая печаль возвращается и мучает меня, как может мучить неискупленный тяжкий грех. Я не противлюсь ее натиску, сразу и с наслаждением сдаюсь. Озеро… Оно не виновато в том, что случилось. Оно всегда было для меня символом свежести и чистоты, и, может быть, поэтому каждая встреча с ним для меня так значительна. После того как печаль моя утихнет, я снова смотрю на прошлое издалека, отрешенным взглядом, и даже могу начать рассказ про озеро. Для меня синеокое озеро — душа природы, хотя в ней помимо озера, возможно, есть иные прелести. Это как лицо спящего, по нему можно прочесть самое сокровенное в миг, когда сам человек ни о чем не подозревает. Но едва он откроет глаза, происходит мгновенное слияние душ, проникновение в тайну тайн. Свет озера для меня — то же, что блеск любимых глаз. Величественный, недвижный в безветрие лес не раз приносил мне покой, принимая под свою божественную сень. Но лес горделиво замкнут в себе. А едва только

двинется навстречу волна озерная — и все заветные струны души моей, радостные или печальные, начинают звучать. Озеро всегда ровесник того, кто на него смотрит, всегда отвечает его настроению то задумчивым взглядом, то легкой поющей зыбью или вольным шумом волны. И теперь, когда я произношу про себя «озеро», оно откликается, как живое существо. Это с ним я познакомился восьмилетним мальчиком, это оно на всех этапах моей жизни было мне преданным и задушевным другом, разделявшим многие дивные мои переживания, пока однажды холодно не отвернулось от меня.

Возле моего родного дома озера не было. Недалеко от нас пролегал глубокий овраг, по дну которого бежала речка шириной метра в два. На противоположном берегу ее темнел сосновый бор, на нашем же участке она протекала пониже забора, появляясь из низкорослого ельника, и затем, вся в небольших порогах, исчезала в зарослях белой черемухи и серебристой ольхи. С моста видна была крыша мельницы и мельничное колесо, дальше кое-где проглядывали пятна цветущих лугов. А сквозь одну из щелей забора виднелась опушка далекого леса, синел дальний мир. Он-то странным образом и притягивал мои мысли. Туда, в эту даль, из лета в лето, изо дня в день устремлялись поющие речные струи. Я, одинокий мальчик, сидел на берегу реки и тихонько напевал, тоскуя неизвестно о чем. Меня влекло, как и реку, в синеющую даль. Но река туда убегала, а я оставался здесь.

Однажды воскресным вечером проходили мимо нас, громко распевая, дюжие парни. Они шли в сторону поселка. У них были широкополые шляпы и часы с блестящими цепочками, что у нас дома не одобрялось. Они бодро шагали туда же, куда бежала река, к синеющей лесной опушке. Воображение мое рисовало нечто совершенно не похожее на то, что окружало меня дома, где я видел лишь две наиболее скучные стороны жизни: вечно охающих стариков, бредущих по тропинке, и детей, которых они бранят. Мне слышались упоительные слова: «Танцы, озеро!» — хотя я и не понимал, что они значат. Догадывался лишь, что они связаны с теми горланящими парнями и с далекой опушкой. И я тихонько напевал: «На озере, на озере», «танцы, танцы». Однажды воскресным вечером, в ту пору, когда не поймешь, весна на дворе или лето, я бегал по лужайке среди белых ветрениц и вдруг сквозь листву берез увидел, как по тропинке идут двое мужчин с большими мешками за спиной. Я остановился и стал смотреть на них. Один из них неожиданно позвал меня удивительно красивым голосом: «Пойдем, Эмели, с нами лыко драть».

Они ушли, а я стал бороться с искушением. Наконец-то и я попаду туда, я наконец увижу озеро. Но со стороны дома дохнуло угрозой: отец с матерью уже вернулись, скоро стемнеет. Но, думая об этом, я все-таки пошел за мужчинами. Меня пробирала дрожь от неясного блаженного предчувствия. Дом остался вдали, я уже преступил запретную черту, отчего бы теперь не пойти до конца! Вскоре лес поредел, показалась незнакомая избушка, потом еще одна, красная. И наконец вот оно! Озеро! Когда я впервые увидел яркую безбрежную синеву, я ощутил восторг, подобный которому испытал уже спустя десять лет, когда впервые разговаривал с той девушкой. Мне показалось, что вся эта синь — само небо, к которому я необычайно приблизился. Я смотрел на озеро широко раскрыв глаза, и чувство вилы притуплялось, пропадало. Я мог бы теперь, счастливый, повернуть назад: я ведь уже видел озеро! Некий едва слышный голос говорил мне, что лучше бы возвратиться. И в то же время мальчишечий азарт толкал меня дальше. Понимая, что поступаю дурно, я все же подошел к самому берегу. Весь тот вечер был для меня каким-то необычным: впервые я находился так далеко от дома, один, без разрешения; впервые вдыхал упоительный запах камышей; легкие плавные волны подбегали к моим ногам, я слушал их плеск, который будто говорил мне: вот каков мир. Синева, одна синева, вдоль берегов, и за мысом, и за лесом на противоположном берегу. Сумерки сгущались, все начало сливаться: прибрежные кусты черемухи, танцующие на скале парни и девушки, берег и озерная даль… Огромное, ставшее темным око озера, казалось, глядело в самую душу. Я подошел к причалу, сел и стал смотреть на воду. Я был наедине с озером, и оно нашептывало мне, что скоро я вырасту большой и уже никто не сможет запретить мне воскресным вечером уходить из дому. И тогда я приду сюда или даже на тот берег — туда, где и в сумерках можно различить низенький дом. Я до него доберусь, и тогда мне откроются другие дали.

Неслышно подошла мать и, дрожа от гнева, быстро увела меня домой. А озеро осталось в сумраке влажной летней ночи. Я обернулся, и мне показалось, что оно опечалилось, когда я вслед за сердитой мамой заспешил в знакомый до скуки дом. Озеро и мама были словно две противоположные мировые силы.

Спустя десять лет я вспомнил все это, когда смотрел на тот отдаленный уголок озера, только с другого берега, из окна маленькой комнатки. Мы сидели рядом с той девушкой и любовались луной, протянувшей через залив, прямо к нам, свою сияющую дорожку. Мы оба впервые в жизни переживали подобное чувство и думали об одном и том же: мы теперь совсем другие, совсем не те, что в прошлое воскресенье, мы теперь стеснялись друг друга. Но мы ничего не говорили, даже взглядами, мы лишь смотрели на озеро, на луну, на серебристую сверкающую дорожку. По ней прямо к нам неслись бесчисленные полчища маленьких сияющих духов. Они мчались так быстро, будто у них было какое-то таинственное и спешное дело, имевшее отношение только к нам, и дело это нужно было выполнить сейчас, сию минуту. И ради этого неотложного дела, казалось, само время остановилось, и мы двое стали центром мироздания.

И сами мы чудесным образом изменились, будто стряхнули с себя

повседневную шелуху. И настал тот единственный в жизни миг, когда человек может увидеть себя таким, каким его создал Бог. И озеро, друг наш, было рядом, и, казалось, оно вместе с нами испытывает самый счастливый миг своей жизни. Легкая безмятежность исходила от него, будто сияющая стихия приоткрывала свою бодрствующую душу… Но я еще не все рассказал. Я не рассказал, как озеро, старый друг, однажды отвернулось от меня.

То были самые лучшие мои годы, два-три лета, когда я чувствовал себя центром вселенной. Жизнь била во мне ключом, я ощущал лишь могучее биение ее и не замечал ни плохого, ни хорошего, ни уродливого, ни красивого. Тогда произошло много такого, к чему озеро оставалось безучастным. Существовала лишь взволнованная атмосфера маленькой комнатки. И я, отплывая на лодке, не замечал, каким было озеро, сонным или бодрствующим, и какого оно мнения обо всем происходящем. Я любовался им, мне казалось, что оно отражает мою собственную мощь и силу. Позже, августовской ночью, когда луна пряталась за облаками, я постучал в знакомое окошко. Прислушался. Услышал сначала тиканье часов, затем мерный шум волн, и шум этот, как ни странно, все удалялся от меня, словно предупреждая о том, что все кончено. Я снова постучал, и вновь напрасно. Такое уже случалось дважды, но лишь сейчас я ощутил, что произошло непоправимое. Постучал в третий раз и увидел, как кто-то в доме приподнялся со стула, поглядел на меня сквозь стекло и вновь опустился на место. Я пошел на берег и сел возле лодки. На душе было пусто. Озеро с шумом било о берег, не обращая на меня ни малейшего внимания. Оно не заметило меня и тогда, когда я пересекал его.

И вот я скитаюсь по свету, жалкий в своей неприкаянности, и порой вспоминаю озеро. Отношения наши так и не наладились. Иногда я думаю, что осталось еще одно средство, которое могло бы нас соединить. И тогда я говорю ему: «Твоя бездна поглотила столько человеческих жизней…» Но холодные волны бегут мимо, не повелевая и не запрещая. Им абсолютно все равно, на что я решусь. Теперь, когда я гляжу на озеро, я вижу только воду, ограниченную берегами. Где-то, в самой середине этой синевы, и скрывается, я чувствую, отвергающий меня взгляд: в нем нет ни грусти, ни обиды, одно лишь нестерпимое равнодушие. Волны движутся мимо и мимо, а взгляд этот, чужой, отрешенный, не меняется, будто высеченная на скале древняя надпись. Я — пленник озера. Ищу и не нахожу спасения под успокаивающей сенью леса. Вновь возвращаюсь на берег, не в силах разорвать незримую связь. Вновь чувствую себя восьмилетним мальчиком, которого разгневанная за недозволенную прогулку мать возвращает домой.

Достанет ли мне сил для покаяния?

Kertomus j"arvest"a Перевод Т. Джафаровой

Жизнь угасает

Июль на исходе, раннее утро. Лучи солнца уже не столь щедро заливают землю, и невольно щемит сердце при мысли о мимолетности лета. Сенокос отошел, сизая рожь отцвела и поблекла. Люди распахивают окна, любуются первозданной свежестью утра, и этот миг их быстротекущей жизни по-своему прекрасен. Проснувшийся день вновь берет в свои руки власть надо всем, над жизнью и смертью. Величественно это мгновение, когда миллионы человеческих душ, пробуждаясь, переходят от реалий сна к дневным заблуждениям.

В светлом просторном деревенском доме стрелка часов приближается к четырем. С обеих кроватей доносится сонное дыхание. Одна из них стоит справа от двери, на ней под войлочным одеялом спит хозяин дома, угрюмый, суровый, облысевший, изъеденный старостью человек. У его изголовья — окно, разгороженное переплетом на шесть квадратов, на подоконнике — горшок с цветами, очки и псалтырь. Многие годы они покоятся на одном и том же месте, греясь по утрам в лучах солнца. В дальнем темном углу — кровать старухи. Одни они остались в этом доме, вдвоем доживают свой век. Даже в самом воздухе дома разлит запах старости, странный и по-своему притягательный. Стены, рамы, наличники рассохлись, появившиеся на них трещинки и щели сложились в странный рисунок. Впрочем, описание дома с его обстановкой и обитателями — давний литературный прием. Есть что-то пленительное в том, чтобы на крыльях воображения перенестись в такой дом рано утром, присесть на скамью, стоящую вдоль стены, и поглядеть на спящих бабушек и дедушек, чья долгая жизнь состояла из только им ведомых побед и поражений, теперь уже позабытых, утративших свою остроту. Есть что-то торжественное и успокаивающее в этом доказательстве вечности жизни, и глубокая печаль таится в подобных, казалось бы, самых обыденных вещах.

Первой поднимается старуха. Дед еще дремлет тихонько в своей постели. Она никогда и не проверит, проснулся ли он. В течение последних сорока лет утреннее пробуждение происходит по раз и навсегда заведенному порядку. Сначала старуха наливает в кофейник воду, ставит его на плиту и разжигает огонь. Затем она не глядя берет с привычного места банку с кофе, кофейную мельницу и принимается за дело. Пока закипает вода, старуха поглядывает на светлеющее окно. Достаточно понаблюдать за этой нехитрой процедурой, происходящей из года в год, чтобы мысленно нарисовать долгую историю жизни этой четы. Раньше время пробуждения было исполнено надежд. Просыпаясь, мать укрывала одеялом оголившиеся во время сна ноги сына. В ожидании, пока закипит вода, она рассказывала мужу обо всем, что ей снилось, рассказывала так, будто приснившееся случилось наяву. Дед, лежа, слушал вполуха, посматривал в окно и обдумывал предстоящие ему на день дела. Выпив кофе, они уходили из дома, потихоньку, чтобы не разбудить сына, поставив возле его постели кружку молока и краюху хлеба. С тех пор прошло много времени. Вот уже пятнадцать лет отец и мать просыпаются в пустом доме. За эти годы они заметно состарились, а в утреннем ритуале появилось нечто скорбное: прежде светлые минуты утренней молитвы омрачает ощущение слабости и первые, такие неуместные в пригожий, яркий день предчувствия приближающейся смерти.