Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Поэт зашел в дом и получил разрешение остановиться здесь на несколько дней. В доме и вокруг стояла та же выжидательная, гнетущая тишина, словно жизнь, само бытие оцепенели в непостижимом ожидании разрешения собственной загадки, длящейся многие тысячи лет, разочарованные напрасной попыткой этого лета. Во все стороны расходилось жнивье, и в воздухе носился запах срезанных стеблей. Из дома недавно уехала дочь хозяев, выданная замуж; во всем чувствовалась утрата — чего? Это трудно было определить. Хлеб сжат, дочь увезена… Зачем здесь жили хозяин с хозяйкой? Что составляло их жизнь? И старая хозяйка тоже жила на нижнем дворе. — Зачем я сюда приехал? — Поэт задавал этот вопрос себе.

Вернее, он хмыкал себе под нос, потому что в глубине души отлично знал, из-за какой ребяческой причуды сюда прибыл. Это долгая история. Разумеется, он приехал не из-за «Народной песни», подлинность путешествия, очевидно,

заглушила пробудившееся было в каморке одушевление. Оно, это одушевление, было, однако, созвучно другому, более глубокому одушевленному чувству. — Двадцатилетним юношей поэт испытал в родных краях радость прекрасной любви. Вспоминая о ней, он вспоминал о зеленых шалашах в Иванову ночь и о нагих осенних вечерах, залитых лунным светом… Прошло много лет, та история имела унылый и тягостный конец, а он с тех пор успел стать признанным поэтом. Но жил он одиноко, а поэтической славе особого значения не придавал. Он ощущал свою отчужденность и часто бродил по ночным улицам, издали поглядывая на женщин, поджидавших клиентов, но подойти к ним не мог. Где бы ни попадались ему на глаза женские портреты, он искал и находил в них особые черты и покупал портреты себе. Он помнил свою первую любовь, и в его сознании этот образ целиком слился с представлением о женской прелести вообще; ему казалось, что им еще суждено встретиться и, взглянув друг другу в глаза, вместе понять печальную загадку жизни. Но его предчувствие не сбывалось, а годы все шли и шли… бесцельные, пустые, и поэт бродил по улицам и останавливался в дверях танцевальных залов в сонные утренние часы. Спешить домой не стоило. Его томила тоска по любви, но он скрывал ее, как многое другое…

Этой осенью он особенно чувствовал свою неприкаянность и одиночество. Он провел лето в городе в обычных грезах, но ничего не вызрело в нем до самой осени. Начали съезжаться знакомые, встречались вечерами под темно-зеленой зеленью при свете фонарей. Их жизнь казалась богатой и насыщенной, а поэт ощущал себя несчастным и обездоленным после прошедшего лета. Он лишился двух радостных переживаний, испытанных другими: весеннего отъезда из города среди зелено-желтых цветущих кленов и возвращения в него осенью, к запыленной темной листве тех же кленов, под зажженные фонари — в пору, когда официантки еще одеты в белые блузки и черные юбки…

Вот в эту-то пору один молодой человек за столиком и упомянул к слову двух главных героинь нашей книги — совершенно как романический персонаж в некоем сюжетном повороте вспоминает на чужбине встречу с женщиной; все это тотчас дало толчок пылкому воображению поэта, нарисовавшему ряд летних картин, в которых главным действующим лицом был он сам. Он представил, что судьба напрасно расточала летнюю благосклонность двух женщин на того, кто не знал ей цены, на молодого человека, не умеющего ни распознать, ни тем более оценить утонченные прелести человеческого бытия. Так решил поэт и утешился в своей обездоленности, поглядывая свысока на молодого человека с его любовными похождениями, на разнообразие форм жизни и бытия и на собственную старинную романтическую историю; поглядывал и вчуже оценивал их, и с удовольствием награждал соответствующим достоинством. Он чувствовал, что готов приступить к «Народной песне», и с этим чувством отправился в путешествие — медлительный, праздный, слегка печальный, но умудренный опытом, зрелый мужчина.

Все это и привело его к нынешнему положению, когда он сидел один в доме и хмыкал себе под нос. Он так живо вообразил ту, что вышла замуж, что почти ожидал увидеть ее здесь. Ее образ, составленный по редким чертам, упомянутым молодым человеком, получил полное одобрение поэта; какую восхитительную ночь они могли бы провести в этом доме, запрятанном среди глухих лесов! Они не задавали бы вопросов, только испытывали бы одно бесконечное блаженство и понимали друг друга без слов… По дороге сюда он потому инстинктивно и занимался наблюдениями осенней природы, чтобы отвлечься от этой упоительной ребяческой мечты и сохранить ее таким образом в душе сколь возможно долго.

Но в доме он против воли стал замечать отрицательные обстоятельства: хлеб был сжат, дочь увезена, жизнь остававшихся в доме и самого поэта была поразительно бессмысленна, к тому же здесь, на месте, ему никак не удавалось прочувствовать и пережить услышанные им летние события.

* * *

Незримая связь, установившаяся в воображении поэта между ним и той, что вышла замуж, была исключительно чувственной. Поэт представлял пышные формы женщины, выражение ее глаз и ласкал ее. Эта ситуация, разумеется, предполагала наличие в женщине изрядной доли легкомыслия и даже некоторой милой порочности. С такой женщиной можно было пережить бурный роман — в стороне

от реальной жизни, в постоянном блаженном опьянении, которое разгоряченное воображение силилось растянуть на более долгий срок. Но вот безумные надежды рухнули, и поэтом овладела какая-то непреодолимая сердечная расслабленность. Его нервы были раздражены, что-то побуждало его смеяться, но слишком близко стояли слезы. Он смотрел в окно на заросший травою двор, на жнивье, на весь окрестный пейзаж, и все представлялось ему безусловным воплощением бессмысленности. Ему чудилось, что видимое пространство со всем, что было на нем, обступило его со всех сторон и от одного него ждет помощи и разъяснения своей вековечной бессмысленности. Легко говорить, что всякий человек временами ощущает свое одиночество в мире. Но поэт ощутил его сейчас с такой силой, что повалился на кровать и в голос зарыдал.

Его никто не побеспокоил, и он смог выплакаться до конца. Уже смеркалось, когда он очнулся и почувствовал себя вольнее и покойнее. Разум пустился на поиски счастливой мысли, снежные завалы чувственности растаяли. Непостижимость всего сущего, недавно имевшая как будто отупелое выражение, заиграла всем блеском верховного светила. — Как чудесно все-таки плыть по этому удивительному морю, в котором расширенный взор — внутренний и внешний — останавливается на крохотном воздушном пузырьке, ничтожном по размеру и неопределенном по положению, в сравнении с этим величием. Вот и я нахожусь внутри такого пузырька, и всякое живое существо. И та, что вышла замуж, сейчас где-то там, внутри своего пузырька. Что за очарование таит в себе эта мысль!

Поэт узнавал о главных героинях нашей книги на протяжении двух вечеров и сначала услышал о той, что вышла замуж. Когда он уже загорелся мыслью отправиться в эти края, он устроил вечеринку для небольшого мужского общества. Все были уже изрядно пьяны, когда тот же самый молодой человек стал возбужденно рассказывать, шепча ему на ухо, о другой героине, той, что осталась в лесной глуши. Разгоряченный вином поэт уже видел ее перед собой и даже уверенно определил к ней свое отношение. Главным в этом отношении было безграничное умилительное сочувствие. Ничего утонченно чувственного не было ни в отношении к ней, ни в воображаемых картинах. Он, разумеется, представлял, как он берет ее за руку, заглядывает в глаза, обнимает, целует и вообще делает с ней все, что мужчина затем делает с женщиной, но здесь не было оттенка утонченной чувственности, которая составляла основу его отношений с той, что вышла замуж. Этой, оставшейся в лесной глуши, он расточал самые нежные ласки в знак глубочайшего признания ее благородной чистоты и женской добродетели, и не желал для себя ничего иного, как только иметь позволение расточать эти ласки. С той, что вышла замуж, он чувствовал себя на равных, она как будто была его единомышленницей, слегка пресыщенной в любовных битвах подругой, как и он, готовившей заранее эту их упоительную ночь.

Воспоминание о лесной деве как-то стерлось в памяти поэта. И только теперь, после очищающих слез, он вспомнил, что ему рассказывал в пьяном угаре молодой человек. И все, бывшее тогда, одной застывшей картиной явилось перед мысленным взором и привольно раскинулось в открывшихся манящих просторах. Он видел хмельного молодого человека, горячо бормочущего о прелести лета, о холмистой гряде, тропинке к амбару и о самом амбаре. Он видел печаль в глазах молодого человека, только казавшихся хмельными, и в этом таилась разгадка всей истории. Он посмотрел за окно на нагой осенний вечер, где начинал разливаться свет поднимающейся луны. — Вот так, должно быть, тысячу лет назад смотрел на лунный свет какой-то человек с тем же настроением и, наверное, предчувствовал, что так будет и потом, и ведь я мог быть тем человеком, подумал поэт и вышел из дома.

Он надеялся, что найдет прилепившийся к подножию холма крестьянский двор. Было прохладно, у него зябли руки, и он сунул их в карманы и с опущенной головой двинулся на юг, где выступ гряды натягивал вверх линию горизонта, разделявшего небо и лес. Он шел и шел, почему-то уверенный, что угадал правильно. Оказавшись на этих просторах под открытым небом, он вдруг преисполнился чувством, что идет исполнить некое дело, не особенно привлекательное лично для него, но требующее исполнения. Он бодро мурлыкал, глядя на вечно дивный свет луны, в воспевании которого состязались поэты. — Поэты!.. Вот и я тоже поэт, и никем другим быть не смогу… Я сын этого народа, который когда-то давным-давно пришел в здешние леса, и тогда они тоже были залиты лунным светом… А теперь я иду к дому, что прилепился у подножия холма. Я чувствую, что он уже близко, вон и овражек явно указывает на это… А тот молодой человек много раз и с разным настроением проходил через эти места… Поэты! Таковы поэты…