Люди в летней ночи
Шрифт:
В дом старой хозяйки, в горницу, доносился шум танцев из верхнего дома, но разобрать, что именно играли, было трудно. Кажется, польку.
Элиас сидел в темноте на диване, смотрел в окно и видел только белое праздничное сияние. Он переживал примерно то же, что недавно и Ольга, слушавшая пение мужского квартета в ярко освещенной зале. С Элиасом произошло вот что. Наглядевшись — куда пристальней, чем позволяли приличия, — на невесту и жениха, он потихоньку удалился из праздничной залы и отправился вниз к дому. По пути он кинул взгляд на толпу зевак и среди прочих увидел Вяйнё Корке, брата Люйли… Вяйнё был в праздничной одежде; сам Элиас был в парадном костюме с открытой белой грудью. Они тотчас заметили друг друга, но настоящее положение не располагало
Но кое-кто из зевак, вероятно, понял его уход — насколько можно было судить по их молчаливому виду. Элиас уходил, чтобы сидеть в горнице на диване.
И он сел на этот диван и без всяких околичностей и мудрствований признался себе, что свадьба в самом деле совершается, что для Люйли Корке в этом свадебном мире места нет, да и для него, в сущности, тоже… Что есть что-то грустное в стоянии Вяйнё среди толпы зевак и вообще в самом его существовании. Элиас не питал к Вяйнё злых чувств и ощущал, что тот тоже не держит на него зла. И все же наличие Вяйнё как-то тяготило его. Быть может, именно из-за отсутствия злых чувств между ними.
Так он сидел в неопределенном настроении, как говорится, ни то ни се. Во всяком случае, недовольства он не чувствовал.
Как будто знал, кто придет! И точно, дверь отворилась, и там возникла Ольга, скажем — настоящая Ольга.
И поскольку ей надо было что-то сказать, поскольку ни взглядом, ничем иным свидание подготовлено не было, она спросила:
— Ты здесь?
Элиас мог не отвечать. Его белая рубашка светилась в темноте, и Ольга села рядом, по-прежнему с фатой на голове. Они сидели, не разговаривая и ничего не делая, просто так, как сидят двое знакомых людей на диване. Они не чувствовали праздничной приподнятости, они ни о чем не грустили и не думали: «Вот сидит Ольга» или: «Вот сидит Элиас». Они сидели, пожалуй, так, как принято сидеть в большом обществе на пышной помолвке — рядком и почти вовсе не думая друг о друге.
И когда старая хозяйка появилась на пороге с восклицанием: «Постыдились бы!» — на них это не произвело большого впечатления. Первые повозки зашумели на дороге. Это напомнило Ольге, что скоро ей придется уйти отсюда — не то чтобы она стыдилась старой хозяйки. Элиас тоже не обращал внимания на присутствие матери. Она была ему так далека, что было бы неудивительно, если б он поднялся и спросил: «А? Кто это там?» Но он был уже один и слушал доносившуюся сверху музыку, как ему казалось — польку, утреннюю польку.
Потому что утро уже теснило свадьбу — стало быть, она прошла, а сколько осталось нерассказанным! У нас, следивших за всем со стороны, есть последняя возможность вспомнить об одном недолго царившем настроении… Что говорилось тогда об их первом поцелуе в тот субботний вечер, украшенный еловыми шишечками и пением дрозда, легко унимавшим ночной воздух?.. «А маленький дух лесной прогалины был так деликатен, что не стал обнаруживать себя перед ними. Даже в этот поздний час воздух был прозрачно-ясен и тепел, и казалось, что тепло и все остальное, что ощущали все их органы чувств, исходило снизу от растений, покрывавших землю и по большей части только недавно явившихся на свет. Так встретились эти двое в первый вечер, и каждый в сияющих глазах другого увидел отраженным этот прозрачный субботний вечер с его недавно явившейся на свет травкой, вечер, в который, придя разными дорогами и ни о чем не сговариваясь, они встретились и, обнявшись, опустились на землю…» Кажется, так говорилось тогда об их встрече.
И еще несколько слов о луне свадебной ночи. Отойдя на порядочное расстояние от Малкамяки, она совершенно забыла свои фокусы с отрыванием головы. Луна сильно переменилась, как это иногда случается с записными шутниками. И хотя возникала в памяти та первоначальная картина — позже, когда луна уже достигла другой стороны небосклона, — она отнюдь не казалась теперь шутливой, напротив, была исполнена глубокого значения. Как не шутливой казалась теперь и история о маленькой
Эпилог
Осеннее путешествие поэта
Осень совсем не то, что лето; лето совсем не то, что весна, — и так далее. И по всему миру осени, лета, весны и зимы устраивают череду разнообразных пейзажей, которые окрыленное воображение может однажды разом охватить из прекрасного далека, поднявшись в бескрайний небесный простор. Но в воображаемой картине сотрутся своеобразные черты каждого отдельного года. Первым исчезнет ощущение времени, потом места, а затем самого их существования. Когда, где и что такое были эти весны, лета, люди, насекомые, события? Точно ли существовали они? Загляните-ка поутру в зал, где вечером давали представление: все сооружения, устроенные вчера для спектакля, оставлены на своих местах, а в тусклом зрительном зале рядами стоят пустые кресла…
Так что бессмысленно дотошно выяснять, что именно заставило некоего поэта покинуть осенью свою келью и пуститься в путь. В одно благостное мгновение поэту довелось услышать о чарующих движениях жизни, из пестрого многообразия которых собрана эта книга. Ему довелось услышать — или увидеть внутренним зрением — и как бы легко коснуться их, и тогда им овладело известное нам настроение безвременья, или вечности. Он увидел все описанные здесь события в одно долгое мгновение, застывшее в знакомом ему беззвучном сумраке комнаты. Тема, которая в нем подспудно зрела, неожиданно, под влиянием увиденного зашевелилась в его голове, словно ища подходящую мелодию, чтобы излиться сначала напевом. Тема впервые явилась ему в юные годы, когда он странствовал в одиночестве по дорогам позднего лета. Еще тогда он, мурлыкая что-то, вдруг пропел безотчетно пришедшие к нему слова:
Приглянулась мне девчонка, что за полем повстречал, — тра-ля ля-ля, повстречал, — батюшка пусть не бранится, я уж с ней побаловал, — тра-ля-ля, побаловал…Когда он заметил, что напевает, его охватил прилив вдохновенья, и всю дорогу он упивался, воображая непаханые просторы, которые он возделает в своем творении.
Имя ему уже было найдено — «Народная песнь». Но он так горячо взялся задело, напевая и обдумывая подробности, что тема ему скоро наскучила, и песнь осталась несложенной. И вот теперь спустя годы тема вернулась к нему, навеянная образами этой книги. Хотя между ними и его «Народной песнью» общего было мало, все же та и эта темы оказывали друг на друга живительное действие. Поэт даже вспомнил те слова, что пришли ему на ум, когда он в тряской повозке странствовал по дорогам; теперь он записал их в первый раз и даже пропел, а пока пел, надумал отправиться в те края, где не так давно среди восторгов пылкого лета играли и переливались всеми красками влюбленность и любовь.
В краях тех он застал багряно-желтую осень. По давней привычке к тщательному наблюдению и анализу он придирчиво оглядел желтую березу, как человеческое существо, словно ожидая, что дерево немедленно предъявит для рассмотрения все свои характернейшие черты. Сквозной, воздушный лиственный лес был наполнен процеженным через тонкие облака бледным и ровным светом. Поэт глядел вокруг и как будто переносил все увиденное на полотно будущей картины. За полем по склону холма словно поднимался из темноты рощи желтый поток: огненные и золотистые цвета клубились как бы сами собой и сияли собственным светом, пока солнце все еще скрывалось за нежной пеленой. Вся его грандиозная тема «Народной песни» показалась вдруг скрытой в поместительном тайнике под одним-единственным сырым березовым листом. Стояла тишина, как перед какими-то нежданными событиями.