Лютер. Книга 1. Начало
Шрифт:
— А что я еще мог тебе сказать? — пожимает он плечами. — Что он для ребенка, от которого ты тайком избавилась?
— Куда ты его дел?
— Какое-то время не знал, что с ним сделать. А затем отвез в благотворительную организацию.
Она встает. Он остается сидеть. Теперь они оба смотрят на игру тени и света на полу.
— Боже мой, — выговаривает Зои. — Что за дерьмо.
Лютер издает пустой смех. Зои тянется за пальто.
— Ты куда? — спрашивает он.
— Не знаю. Куда-нибудь.
— Домой вернешься?
—
— А где ночевать думаешь?
— Может, у мамы.
В уголке губ у нее изгиб, вроде запятой, который можно истолковать как ложь. Но Лютер не хочет верить сам себе: он рассержен, чувствует себя покинутым и усталым. Может статься, он усматривает ложь там, где ее нет.
А если еще и двинуться по этой дорожке, то все, что есть сейчас плохого, может только усугубиться.
Лютер смотрит, как она надевает пальто, улавливает запах сигарет и понимает: не собирается она ни к маме, ни к своей сестре, ни к кому-либо из друзей, да и вообще ни в одно из мест, о которых ему известно.
Больше всего ему хочется, чтобы Зои осталась здесь, в этом доме с красной входной дверью, на которой начертаны их имена: Джон и Зои Лютер.
Как они, помнится, радовались в тот день, когда въехали сюда. Еще бы, это был их первый настоящий дом, для двоих несколько даже просторный. Район, правда, не вполне благополучный, но он растет и развивается, да и вообще, кого это волнует? Лютер, бывало, представлял в своих фантазиях, что он, уже старик, умирает в верхней комнате, — к той поре это будет непременно библиотека с объемистыми кожаными креслами. Он был уверен, что первым сей бренный мир оставит именно он…
Вот Зои поднимается к нему с фарфоровой чашкой чая и бисквитами на тарелочке, а он сидит в кресле бездыханный. На коленях у него выроненная из рук книга — непременно хорошая, самая любимая и неоднократно читаная…
…Но сейчас, в данную минуту, Зои затягивает пояс на пальто в молчаливом ожидании, что он, Лютер, что-нибудь скажет.
— Да зачем тебе вообще куда-то идти, — примирительно говорит он.
— Если я останусь, мы поссоримся.
— Послушай, — вскидывается он, тут же спохватываясь, не сквозит ли в его голосе отчаяние. — Послушай, — повторяет он еще раз. — Нынче ночью мне не расслабиться. Со всем этим непрерывным ожиданием звонка я… я с ума сойду, если буду впустую слоняться по дому. Поэтому давай-ка лучше ты останешься дома. Ты останешься, а я уйду.
В глазах Зои мелькает сполох разочарования. Лютера мутит от мысли, что даже сейчас, когда их отношения балансируют на грани разрыва, он ее разочаровывает.
Она стоит в наглухо застегнутом и затянутом поясом пальто. И может быть, потому, что она готова вот-вот сделать шаг за дверь, он повторяет еще раз:
— Уйду я.
С медленным кивком она отзывается:
— Ладно.
Лютер направляется к кухонной
— Хочешь, чтобы я тебе позвонил? Дал знать что да как?
Она не отвечает. Когда он оборачивается, чтобы спросить еще раз, он видит, что Зои плачет. Вот так, без объяснений. И неизвестно, что и как сказать, чтобы все не погубить окончательно.
И Лютер говорит:
— Запрись как следует. Закрой все двери и окна.
Он выходит из дома. Захлопывает за собой входную дверь и растворяется в потемках.
Первая мысль — заехать к Риду Но тогда надо будет как-то объясняться и, не ровен час, рассказывать об этой размолвке. А говорить об этом не хочется.
Тем не менее надо что-то делать, куда-то идти. И он, зарулив по дороге за пакетом жареной картошки, отправляется повидать Билла Таннера.
Лютер держит перед собой маслянистый, попахивающий уксусом бумажный пакет, в то время как старик открывает ему двери с широченной улыбкой протезных зубов.
Лютер чувствует: что-то произошло. Он входит, машинально пригнув голову под притолокой.
Они едят ломтики картошки прямо на бумаге, сидя за убогим пластмассовым столом. Билл обмакивает ароматные кусочки в бурый соус в стеклянной банке. Кромка горлышка банки облеплена хлопьями соуса.
— А я тебя по ящику видел, — сообщает Билл.
— А, ну да, — вяло реагирует Лютер. — Наверное, физиономия во весь экран? Камера добавляет в среднем килограммов пять веса, никак не меньше.
— С тобой, сынок, все в порядке?
У Лютера возникает соблазн выложить старику, насколько он не в порядке, но вместо этого он спрашивает:
— Билл, у тебя есть дети?
— Четверо. Хотя какие они уже дети.
— А внуки?
— Бери дальше, дружок, — правнуки. У меня с дюжину этих сучат, что твоих головастиков.
Лютер хмыкает:
— И где они?
— Да кто их знает. Когда ты уже так стар, что твои собственные дети доживают в домах престарелых, вот тогда и начинаешь понимать, что на всем свете нет ни одной души, которой не наплевать, жив ты или уже концы отдал. Такие вот дела. А потому правило номер один: не старей.
— На это особой надежды нет.
— Вот. Все мы так думаем.
— Я бы мог их для тебя разыскать, — предлагает Лютер, — твоих внуков. Рассказать им, как ты тут живешь.
— Старший мой внук в Австралии, — говорит Билл. — Уехал в начале девяностых, слесарем. Там на рабочие профессии был спрос, зазывали изо всех сил. Он мне сказал: «Дед, поехали, с нами жить будешь». Да женка его воспротивилась. Что ж, ее можно понять.
— А остальные?
— У меня и адресов-то их нет.
— Ты на чипсы налегай да носом не клюй, — шутит Лютер. — А то вон у тебя уже на груди картошка проросла.
Билл опускает голову. Плечи у него сотрясаются. Он плачет — медленно, горько.