Лютер. Книга 1. Начало
Шрифт:
— Нам давали у Фионы. Такая вкуснятина. А у нас она есть?
— По-хмоему, нет.
— Когда в следующий раз поедем по магазинам, давай возьмем?
— Не вопрос.
Они наконец проходят уровень. Дочка снова одерживает сокрушительную победу и называет себя Великой Чудесной Мией.
Габриела спрашивает, нужна ли им помощь на кухне. Маркус отвечает, что нет: у них сейчас что-то вроде пятиминутки «папа и дочка тет-а-тет».
Маркус с Мией отправляются на кухню. Девочка в том возрасте, когда ей еще позволительно тянуть отца за руку.
Кухня у Далтонов большая и яркая. Окна — как черные непроницаемые зеркала. Отец и дочь
Мия достает из ящика яйца и разбивает их в керамическую чашку. Маркус разыскивает сковороду. В ящике ее не находит — она оказывается в посудомойке, еще теплой после утреннего цикла.
Маркус сбрызгивает сковородку подсолнечным маслом и водружает на конфорку. Мия хватает вилку и начинает взбивать яйца. Фокус в том, чтобы их плавно смешивать, а не лупить. Она сыплет немного соли и изрядно перца. Перец она любит.
До ее слуха доносится поворот ключа в замочной скважине — открывается передняя дверь. Этот звук ей знаком, как биение собственного сердца. Мия родилась здесь, в родовспомогательном бассейне, который установили посреди столовой. Она никогда нигде больше не жила. Дом этот большой и немного сумасшедший, но она любит его, и никуда ее отсюда не тянет. Мии всего одиннадцать лет, и это место для нее — все равно что сад Эдема.
Габриела смотрит передачу «Самый главный лузер» по «Скай плюс», горстями запихивая в рот попкорн. Она никогда не прибавляет в весе, что и в каких количествах она бы ни ела. Может быть, отчасти благодаря этому «Лузер» — одно из ее любимых телешоу. Ей нравится смотреть, подкрепляясь при этом попкорном, мороженым или пончиками (шесть штучек в упаковке!). К уголкам ее губ пристала глазурь, пальцы липки от сахарной пудры, в то время как на экране дирижабли-мужья со смущенными физиономиями, а также их толстухи-жены и дочери обреченно, как на эшафот, взбираются на весы.
А вот Стеф «Лузера» недолюбливает. Ей вообще не нравятся реалити-шоу. Впрочем, она не возражает, пусть Габриела смотрит, но только чтобы в этот момент рядом не было детей.
Габриела считает эти причуды дурью несусветной, но у нее самой в комнате спутникового телевидения нет, а ее более чем прозрачные намеки на это обстоятельство так и остаются неуслышанными.
По дороге Стеф заезжает в придорожный магазинчик «Кентакки фрайд чикен», где, не выходя из машины, пытается расплатиться просроченной кредиткой (забыла заменить ее новой, которая пришла по почте примерно три недели назад). Приходится лезть за кошельком и, роясь в залежах старых магазинных чеков, наскребать наличность.
Остаток пути они едут в молчании. Плечи у Дэна напряжены от перенесенного унижения, в худеньких руках он держит замасленное ведерко в пластиковом пакете с изображенным на нем очкастым дяденькой.
Стеф не замечает «тойоты короллы», неуклонно следующей за ними на расстоянии двух-трех автомобилей.
Ей уже не раз доводилось попадать в переделки, связанные с бытовым городским терроризмом. Например, к ним в дом влезали воры, последний раз меньше года назад. Стеф тогда решила, что у нее украли ключи от дома, а потом выяснилось, что те лежат себе на кухонном столе, словно их туда подкинул полтергейст.
Бывали и сомнительные звонки по телефону. Одним из последних эпизодов — к ее облегчению и некоторому разочарованию — стали звонки от сгорающего любовью юнца по имени Уилл, безответно запавшего на Габриелу Роскошную.
Любовное
Стеф паркуется через дорогу от дома, с облегчением глядя на его приветливо освещенные окна. Тайное огорчение вызывает лишь то, что она без сопротивления пошла на поводу у спонтанной (сама виновата) сыновней прихоти насчет жареной курятинки. Совершенно убийственная для здоровья, она так благоухает! А еще под нее безудержно тянет обмакнуть присыпанные солью ломтики жареного картофеля в густой, клейкий, аппетитный соус! И уже заранее известно, что завтра придется себя третировать: завтрак чисто символический, на обед один салатик. А затем, где-то в половине четвертого, организм опять сбрендит, и придется сделать ему уступку в виде порядочного ломтя морковного торта. Затем — снова чувство вины, и на ужин желудок ничего уже не получит, кроме разве что мелкой порции постной лапши. И на сон грядущий уготована головная боль.
Стеф вставляет ключ в замок, поворачивает его. Приоткрывает дверь. Оглядывается, чтобы поторопить Дэна: даже под дождем он демонстративно не торопится.
— Давай быстрей, — говорит она, — холодно.
За спиной у Дэна шагают двое. Стеф их не знает, но сразу же понимает, зачем они здесь. Один из них молодой, симпатичный и напуганный. Второй — компактный, с пружинистой походкой, волосы с прилизанным пробором. «Стрижка как у наци», — мелькает мысль. Некоторые в ее школе носили такие.
У обоих рюкзачок.
Под ее тревожным взглядом Дэн оборачивается. Тот, что пошире и пониже ростом, замахивается снизу вверх. В руках у него алюминиевая бейсбольная бита, и он коварно целится ее сыну в колено.
У Дэна длинные, худые ноги с большими ступнями — в мать. Иногда по ночам они у него побаливают — потому что он еще растет.
Слышен хруст ломаемой кости — будто потрескивают кусочки льда, брошенные в стакан. Стеф набирает воздуха в легкие, но выкрикнуть не успевает: тот, что помладше, бросается вперед и выплескивает ей в лицо курятину из замасленного ведерка. У Стеф от ужаса перехватывает горло. Все лицо залеплено горячим жиром и кусками жареного мяса.
Молодой человек коротко бьет ее в живот. Стеф, окончательно задохнувшись, падает. Молодой человек принимается пинать ее. Затем переходит к молокососу, который воет над своей сломанной ногой. Тьфу размазня несчастная! — Патрик нервно оглядывается по сторонам. Но вокруг — ничего особенного: никто не зажигает огней, не припадает к окнам, не кричит, не спешит на помощь. В общем, тишь да гладь, как всегда.
Молокососа Патрик припечатывает самодельной битой — длинным плотным носком с начинкой из батареек. Вот так — чтобы зубы в крошево! Маменькин сынок, весь зареванный, надсадно кашляет и расплевывает обломки зубов по бетонной дорожке. Хватаясь за разбитый рот, он придушенно кудахчет, как будто пытается сообщить через тоненькую перегородку что-то срочное.