М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Сборник

тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламы­

вал, но так, что образовывалась только едва заметная

трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попа­

дала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом

расползалась, и несчастные служители вынимали из

лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разу­

меется, что эта шутка не могла продолжаться долго,

и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей

виновности и невинности

прислуги и расплатился щедро

за свою забаву.

Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для

верной характеристики этого странного игривого и вме­

сте с тем заносчивого нрава. Лермонтов не принадлежал

к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичу­

ющих слабости и пороки людские из зависти, что

не могут насладиться запрещенным плодом; он был

вполне человек своего века, герой своего времени: века

и времени, самых пустых в истории русской граждан­

ственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы,

юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь

в среде великосветского общества, придавленного

и кассированного после катастрофы 14 декабря, он

глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал

это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на

наше поколенье», но и в ежедневных, светских и това­

рищеских своих сношениях. От этого он был, вообще,

нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петер­

бургских салонах; 8 при дворе его считали вредным,

469

неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным

офицером, и когда его убили, то одна высокопоставлен­

ная особа изволила выразиться, что «туда ему и доро­

га»9. Все петербургское великосветское общество,

махнув рукой, повторило это надгробное слово над

храбрым офицером и великим поэтом.

Итак, отдавая полную справедливость внутренним

побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое

отвращение от современного общества, нельзя, однако,

не сознаться, что это настроение его ума и чувств было

невыносимо для людей, которых он избрал целью своих

придирок и колкостей, без всякой видимой причины,

а просто как предмет, над которым он изощрял свою

наблюдательность.

Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лер­

монтов в присутствии дам отпустил какую-то новую

шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что

он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя

из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову

и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-фран­

цузски: «Вы знаете, Лермонтов, что я

очень часто терпел

ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при

д а м а х » , — на что Лермонтов таким же спокойным тоном

отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удов­

летворения».Больше ничего в тот вечер и в последую­

щие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней

мере, нам, Столыпину, Глебову и мне, неизвестно, и мы

считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что

до последней минуты уверены были, что она кончится

примирением. Тем не менее все мы, и в особенности

М. П. Глебов, который соединял с отважною храбростью

самое любезное и сердечное добродушие и пользовался

равным уважением и дружбою обоих противников, все

мы, говорю, истощили в течение трех дней 10 наши

миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя фор­

мальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова,

но всякий согласится, что вышеприведенные слова

Лермонтова «потребуйте от меня удовлетворения»

заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов,

и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик

и кому перед кем следовало сделать первый шаг к при­

мирению.

На этом сокрушились все наши усилия; трехдневная

отсрочка не послужила ни к чему, и 15 июля часов

в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу;

470

но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лер­

монтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми

выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести

двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут...

ужинать.

Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место

по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню) 11,

темная, громовая туча поднималась из-за соседней

горы Бештау.

Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний

барьер поставили на десяти и, разведя противников

на крайние дистанции, положили им сходиться каждому

на десять шагов по команде «марш». Зарядили писто­

леты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермон­

тову, и скомандовали: «Сходись!» Лермонтов остался

неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом

вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам

опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз,

я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного,

почти веселого выражения, которое играло на лице

поэта перед дулом пистолета, уже направленного на