Макорин жених
Шрифт:
русской кожи, которая охотно пьёт дёготь и не боится воды. Из неё крестьянин мастерит себе
сапоги, жене полусапожки, а на рабочую пору – в лес, на сенокос, на поле – уледи, легкие,
ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и
салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной
был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные
товары.
– Это как
Ефим Маркович шмыгнул носом.
– Ты чего? Дают, так бери.
– Откуда кожи взялись? – сдвинул брови Егор.
– С неба попадали, – хохотнул Ефим Маркович. – Ты, Егор, всё одно, что младенец. У
хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да
себе на сапоги. Вот как.
Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.
– Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.
Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал
Егоров пай и кинул в угол.
После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце
концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры
стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.
Глава восьмая
ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ
1
Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке
– ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в
сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом,
улицезрев Платониду, крестились и на неё, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза,
Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой
водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси
ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из
сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески
масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто
вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.
Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в
преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно
поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался,
изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все
крестились,
не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в раз-
мышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому
разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал
отца Евстолия.
Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного
серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал
заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони,
и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос
о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он
сказал:
– Всё от бога, Егор Павлович, всё от бога...
– Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я её, соседка...
Отец Евстолий потупил глаза.
– Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и
уподобилась...
Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а всё же слова его не остались втуне.
Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто её знает, может, она и впрямь
угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она
поняла – парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему
тихая, скорбная.
– Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю.
Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, всё пройдет, родимый...
Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам
санника1. Платонида покачала головой, благословила его спину.
2
Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено – в стогах, хлеба –
либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, ещё жаркое
и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеётся вся,
засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники
в затейливой резьбе – нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине
высокого холма, открытой со всех четырех порой. Всё видно, куда ни погляди. И всё
близехонько, рукой подать. За реку посмотришь – кресты пустынской церкви блистают ещё
не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь – железнодорожный мост, что