Макорин жених

Суфтин Георгий Иванович

– Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от неё оторвешься, не

знаю. А оторвись, перестань на неё глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а

найдутся и почище её. Да и, грех сказать, люди бают: кто про неё ведает, как она там на

лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много.

Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает...

У Егора под скулами ходят желваки, глаза

темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча

слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув,

переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь,

Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там

среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется

и медленно расходится красное пятно.

– Эк не вовремя угораздило порезаться, – сетует Егор. – Кож в Ефимовой квасильне

накопится, не перемнешь...

– Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи ещё

заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да

спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь

на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются... Спроси-ко,

буде берут, так унесешь, все лишняя копейка...

Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на

Погост.

2

У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек,

табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок,

посудачить о том, о сём, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей

махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к

рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот

один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых

бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на

ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной

сторожке водились, а ныне её заменил потребиловкин рундучок.

Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком.

Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нём.

– Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме

слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же

изгиляется, – говорил Семен Бычихин, поглаживая

бороду. – Парня-то прямо жалко, смирный

он, работящий, не вертопрах...

– Такие чаще и попадают на удочку, – рассудил проезжий мужик из дальнего села. –

Нынешние девки что – оторви да брось. Она глаза щурит и недотрогу из себя выказывает, ты

втюришься по самые уши да ещё и выше. Она тебе чище богоматери видится, а отвернись на

часок – и такое она навытворяет, что язык не поворотится сказать.

– Макорка, она экая и есть, – перебивает мужика Фишка Мизгирёв.

Приезжий недовольно смотрит на него: юнец, а в беседу взрослых встревает. Но Фишку

строгий взгляд не остановит. Он, как ни в чем не бывало, продолжает.

– Кто её не знает, Макору? В деревне не пожилось – в лес метнулась. А там, на базе-то,

конюхи кровь с молоком, переходи, знай, от одного к другому. .

Он не успел закончить. Страшный в своей ярости, с побелевшими щеками, Егор шагнул

через бревно и, ни слова не говоря, поднял над Фишкой мешочек с солью.

Семён Бычихин схватил Егора за рукав.

– Что ты, парень, Христос с тобой, одумайся...

Фишка крикнул по-заячьи, увернулся от удара и побежал к: дому, голося на всю округу.

Бережной обвел всех невидящими глазами, тряхнул рукой, освободил рукав из

Семёновой горсти и направился по дороге к Сосновке.

3

По-разному люди думают. У одних дума, что весенний ручеёк бежит, легко и быстро

перебирается с камушка на камушек„ позванивает струйкой. У других – будто широкая река,

течет просторно, плавно, уверенная в себе, гордая глубиной и полноводьем. Третьи думают,

словно жернова ворочают. Их дума похожа на пруд: сперва вода копится, помаленьку,

потихоньку, поднимается, заливает берега, тяжело напирает на плотину и уж когда

переполнит запруду, с шумом-грохотом обрушивается на лопасти мельничного колеса.

Первых зовут легкомысленными, вторых – рассудительными, третьих – тяжкодумами. Егор

был тяжкодумом. И Платонидина злая напраслина, ловко пущенная по миру, оказалась той

каплей, которая переполнила пруд. Не поверил ей Егор, как не верил всем сплетням и

наговорам о Макоре. Но жернова-думы заворочались медленно-медленно, грузно-грузно в

одном направлении. Что же, в самом-то деле, век так ходить вокруг неё, поклоны класть?

Пусть люба, пусть пригожа, а мы-то что сами – в рогоже?

А пока со скрипом и стуком ворочались Егоровы жернова-думы, в это время Платонида

развила бурные хлопоты. Со всех сторон начали окружать Егора, оплетать его святошины