Макорин жених
Шрифт:
немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул
жену в бок.
– Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет...
– Да мне показалось, занемог ты, Егорушко...
– Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.
Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул её и вышел из избы. Параня посмотрела в
окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке...
Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал
Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед
свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя
не уходил, стоял за спиной и пыхтел.
– Митяш, я ведь к тебе...
Племянник неохотно поднял голову от книги.
– Я к тебе, – продолжал твердить Егор. – Вишь ты, незадача какая получается...
Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую
кепку.
– Стряслось что-нибудь? – встревоженно спросил Митя.
– Не стряслось, да, видать, стрясется... Чует душа... Вчера псаломщик пьяный болтал. Не
знаю, сказывать ли тебе...
Митя ощетинился.
– Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.
– Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел...
– Что ж помогать, в самом силы на десятерых, – усмехнулся Митя.
– Сила что, – развел руками Егор. – Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы
ещё тут варило.
– Так выкладывай, что у тебя, – сдался Митя.
И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.
– Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?
– Вас? – переспросил Митя. – Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец,
это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, не сдобровать.
– Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче – неуж эксплуататор этот
окаянный или нет?
– Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а всё-таки полезно.
– Вот загвоздка! – наморщил лоб Егор. – Никогда таких загадок не разгадывал... Ежели
по приданому, так вроде и туда... А по кожевне, то...
– Тоже вроде туда, – подсказал Митя. – Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких
экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка...
– Так-то так... В колхоз, говоришь... Ишь, какое дело...
Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило
проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое
привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, – не просто
Егор, а ещё эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало
своей
эксплуататор... Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, всё видит...
Отвязаться надо от Ефима, леший с ним...
Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена.
Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор
накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.
– Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз...
Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал
собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.
– Эк ты, дурной, – ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду,
направляя её в ясли.
Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой
соломы, свил её жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на
двор придет», – подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть,
последний раз затыкает щели в стене своего двора.
3
События повернулись круто. Харлам Леденцов болтал не зря. Первый раскат грома
грянул вскоре. Сельсоветский сторож принес Ефиму Марковичу повестку. Кожевник,
прочитав её, опустился на лавку.
– Там чего, Ефим? – высунула голову из своего угла за печью Платонида, почуяв
неладное.
– Добираются, – скорее поняла она по движению губ, чем расслышала. Мигом натянула
на себя одежду, выскочила из закутка. Увидела на столе казенную бумагу, потрогала её сухим
пальцем, требовательно сказала:
– Читай-ко.
Ефим вяло произнес:
– Чего читать-то... Налог...
– Сколько?
– А ежели и с меня и с тебя кожу содрать, то и тогда, вовсе сказать, не рассчитаться...
Платонида поджала губы, задумалась. Ефим одним глазом смотрел на её бледное
пергаментное лицо, ждал. И дождался. Платонида оттолкнула повестку, заговорила
отрывисто и повелительно.
– Вот что, Ефим, кожевню порушим. Сегодня же раздай все кожи мужикам. И
выделанные и сырые. Свои спрячем. Хлеб ночами вывезем к нашим в Бабурино, и в
Котловку, и куда ещё, след сообразить. Этого рохлю Егорка придется приструнить, пущай он
поймет, что его дорожка с нами... У него в межуголке да в подзорах1 можно кожи
прихранить... Я ни во что не вмешиваюсь, буду молиться. Со Христом да с богородицей
обойдется...
Она уже преобразилась, лицо стало благостным. Встала, перекрестилась на божницу,